Какая б… катнула донос? Впрочем, народу там было много, поди узнай, кто чем дышит. В чужую душу не заглянешь.

– Было. Не отрицаю. Вы вообщето довольно точно передали тот разговор, за исключением одной детали. Я действительно говорил, что война вотвот начнется, что она будет очень тяжелой, не такой, как ХалхинГол или Финская кампания, что большие жертвы неизбежны…

– Значит, признаете?

– Признаю что? Что оказался прав?

– В чем прав?

– А что? Война началась не 22 июня, а 22 сентября? Или наши потери не исчисляются уже сотнями тысяч? Или это мы стоим у стен Берлина, а не немцы у стен Смоленска и Ленинграда? И Киев в наших руках? И Германия оказалась настолько слаба, что вообще непонятно, как они досюда добрались?

– Допустим, здесь вы какимто образом оказались правы. А как быть с непобедимостью Германии?

– А вот этого я никогда не говорил, и вы не сможете этого доказать.

– А вы сможете доказать, что не говорили?

– А почему я должен это доказывать? Наше законодательство основано на презумпции невиновности. Доказывать должны вы.

– Хорошо. У меня есть показания свидетеля, что вы это говорили. Чем вы можете их опровергнуть?

– Хотя бы тем, что могу представить вам по меньшей мере трех свидетелей, которые покажут, что показания вашего свидетеля – ложь. Этого достаточно?

– Вполне. Кто ваши свидетели?

Лейтенант садится за стол и берет лист бумаги.

– Только не думайте, что сейчас изза вас их будут разыскивать по всей стране, вплоть до оккупированных районов, – предупреждает он.

– Я ограничусь теми, кого вы можете найти в пределах этой армии. Записывайте. Гвардии капитан Николаев Серов, 2й ГИАП. Старший лейтенант Лавров Константин, 414й стрелковый полк. Впрочем, не знаю, жив он или нет. Но два дня назад я с ним разговаривал.

Я задумываюсь. Стоит ли впутывать сюда Ольгу? Лейтенант ждет и нетерпеливо торопит меня:

– Кто третий?

– Военврач третьего ранга Колышкина Ольга. ГБА 5го воздушного корпуса.

Лицо лейтенанта судорожно дергается, он бросает карандаш и закуривает.

– Допустим, они подтвердят ваши слова. Но это не все. Вы упомянули 414й стрелковый полк. Как вы, летчик, в нем оказались?

– Меня сбили, когда я возвращался из разведки. Я сел на вынужденную посадку в расположении этого полка и ночевал у них.

– И весь вечер сеяли там пораженческие настроения и прославляли немцев.

– Вы в своем уме, лейтенант?

– Выбирайте выражения, Злобин! Будете отрицать, что вы дали высокую оценку боевому мастерству штандартенфюрера Йозефа Кребса?

– Вот оно что! А вы, лейтенант, знаете, кто такие “Нибелунги”?

– Зачем мне это знать?

– А если не знаете, то помалкивайте. Это эскадра немецких асов, мастеров воздушного боя. У каждого на счету не менее десяти сбитых самолетов. В прошлом году они в дым разбили элитный английский полк. То, что я говорил о Кребсе, может повторить любой летчик нашей дивизии: от моего ведомого до комдива, генералмайора Строева. Вы всех их обвините в прославлении врага? Мы признаем высокое мастерство “Нибелунгов” как летчиков, тем не менее мы с ними деремся и бьем их. Что касается Кребса, то сбил его непосредственно я. Так что я имею полное право говорить о том, что он был выдающийся летчик. Что вы там строчите?

Карандаш в пальцах лейтенанта быстро летает по листку бумаги.

– Стенографирую ваши показания. Хорошо. Здесь более или менее ясно. А как расценивать ваш призыв к дальнейшему отступлению?

Видимо, лицо мое выражает такое искреннее недоумение, что лейтенант от души смеется. Вытерев выступившие слезы платочком, он говорит:

– Вы там пели много разных песенок. Так вот, в одной из них были такие слова…

Он раскрывает папку, находит нужный лист и читает:

– “От границы мы землю вертели назад, было дело сначала. Но обратно ее закрутил наш комбат, оттолкнувшись ногой от Урала”. Что скажете?

В его карих глазах столько торжествующего идиотизма, что я теряюсь. Хорошо иметь дело с умным врагом, вроде Йозефа Кребса. Но иметь дело с дураком! Хотя нет. Этот лейтенант далеко не дурак. Я закуриваю.

– Слушайте, лейтенант, мне интересно: кто из нас двоих больший идиот, а кто только притворяется? Где вы здесь увидели призыв к дальнейшему отступлению? Вся песня говорит как раз о наступлении, о неминуемом наступлении. “Нынче по небу солнце нормально идет, потому что мы рвемся на запад!” Это разве не оттуда?

– Допустим. Но в первыхто строчках вы призываете отступать до Урала, чтобы от него оттолкнуться ногой.

Я вздыхаю. Пусти ворону в Париж, она и там на помойку сядет.

– А почему вы не хотите расценить эту строчку более широко, чем просто отступление до определенного географического рубежа? Что такое Урал? Это зона, где сосредоточена наша оборонная промышленность. Комбат из песни олицетворяет собой всю Красную Армию. Он отталкивается от Урала не как от Уральских гор, а как от всей нашей оборонной мощи… Что вы там записываете?

– Ох и хитер же ты, Злобин! Но нас не перехитришь! Хорошо. Оставим пока эту тему.

Лейтенант листает папку. Молчание затягивается. Вопрос звучит неожиданно, как выстрел:

– Когда и при каких обстоятельствах вас завербовал гражданин Колышкин Иван Тимофеевич?

– Завербовал? – От неожиданности у меня перехватывает дыхание.

– Да, завербовал. Или вы не знали, что Колышкин – агент абвера?

– Вы отдаете себе отчет в том, что вы говорите, лейтенант? Если бы генерал Колышкин не погиб геройской смертью, на глазах всей дивизии, вы бы ответили ему за свои слова. Колышкин, командир штурмовой авиадивизии, Герой Советского Союза, герой Испании – агент абвера!

– Вотвот! – словно не замечая моего возмущения, цедит сквозь зубы лейтенант. – Именно в Испании он и стал агентом абвера, а если бы он не погиб геройской, как вы говорите, смертью, он сейчас тоже сидел бы передо мной.

Что это? Фарс или трагедия? У меня темнеет в глазах. Словно заметив мое состояние, лейтенант быстро спрашивает:

– Вы летали к нему в Гродзянку в июле месяце. С какой целью? Какие сведения вы ему передали?

– У вас, лейтенант, дикие представления о режиме поведения летчика в прифронтовой полосе. Вы думаете, что любой летчик в любое время может сесть в свой самолет и слетать куда ему вздумается? Как бы не так! Я летал в Гродзянку по приказу своего командира, и об этом есть запись в журнале боевых заданий. А сведения, как вы изволили выразиться, представляли собой планы взаимодействия нашего полка с дивизией Колышкина.

– И в эти планы вы вложили и свою информацию!

– Каким образом? Пакет был опечатан. Да и Колышкин его даже в руки не брал, а сразу приказал отдать его начальнику штаба.

– Колышкин – опытный враг. Да и вы, Злобин, я вижу, считаете себя крепким орешком. Но не забывайте, вы в Смерше! Здесь и не такие орешки раскалывают! Нам известны все ваши приемы. Однако вернемся к факту вашей вербовки. При каких обстоятельствах она произошла?

– Вы хотите, чтобы я начал сейчас наговаривать на себя и на покойника? Не добьетесь. Никакой вербовки не было и быть не могло. Если на то пошло, я и общалсято с генералом Колышкиным за все время не больше часа в общей сложности.

– А больше и не нужно было. – Глаза лейтенанта буравят меня как сверла. – Ни к чему резиденту подолгу общаться с рядовым агентом. Все задания вы получали и информацию для абвера передавали через третье лицо. Вы сами упомянули здесь, в этом кабинете, его имя.

Лейтенант берет лист бумаги, на котором он несколько минут назад делал записи, и смотрит на меня, победно улыбаясь.

– Колышкина Ольга Ивановна, военврач третьего ранга.

Интересно, табурет привинчен к полу или нет? Скорее всего нет. Это помещение не было изначально предназначено для допросов. Пусть со мной делают что угодно, после того как я убью этого следователя и уничтожу документы. Мне все равно, я свое дело здесь сделал. Но Ольгу я им не отдам. Чуть привстаю и подтягиваю табурет ногой. Так и есть, он не привинчен…