Правая нога убитого – в сапоге, левая босая и распухла до последней крайности. Мне все становится понятно. Этого парня сбили, он выбросился с парашютом и при приземлении сломал или вывихнул ногу. Пытался добраться к своим, но вот натолкнулся на меня. Когда я его ранил, он понял, что отсюда ему, уже не уйти.

Вынимаю из остывающей руки “вальтер” и расстегиваю на груди окровавленный комбинезон. Ого! Эсэсовские молнии на петлицах, на груди Железный крест, а ниже широко раскинутые золотые крылья, под ними – свастика. А между свастикой и крыльями – надпись готическими буквами: “Nibelung”. Вот они какие!

Из нагрудного кармана достаю удостоверение. Гельмут Шмидт, оберштурмфюрер. 1916 года рождения. С фотографии смотрит молодой симпатичный парень, ничего общего с убитым не имеющий. За поясом комбинезона замечаю планшет. В нем могут быть интересные для нас сведения. Достаю планшет и изучаю содержимое. Да, враг опытный. Карта почти вся уничтожена. Сохранился только кусок нашей территории, на котором карандашом прочерчен маршрут. Начало его помечено крестиком, конец упирается в линию фронта. Больше в планшете ничего нет, кроме фотографии стройной белокурой девушки в теннисном костюме и с ракеткой в руке.

Я еще раз смотрю на карту, потом перевожу взгляд на ногу убитого, и мне становится не по себе. Как же он с такой ногой сумел преодолеть эти двадцать километров? И как он надеялся переправиться через Днепр? Линия маршрута на карте просто пересекает водную преграду, и все! Во мне пробуждается невольное уважение к убитому врагу. А я смог бы так? Ведь даже от Днепра до фронта еще тридцать километров. А через Днепр еще и переправиться надо!

Я снимаю с груди убитого золотой знак и, забыв о грибах, иду на аэродром.

Ребята уже вернулись с задания, и Волков в штабе проводит разбор полетов. Когда он заканчивает, я рассказываю о встрече в лесу. Жучков смотрит на карту.

– Пять дней он добирался сюда. В этом месте его искал истребительный батальон. Нашли парашют, а летчика – нет. Нас предупредили, но в тот день он не появился и не мог появиться. Никто не знал, что у него нога повреждена. Короче, канул бесследно и только сейчас выплыл. Надо сообщить.

Мы выходим из штаба. Я останавливаю Волкова.

– Слушай, Володя, надо бы похоронить его. Он хоть и враг, хоть и эсэсовец, но вел себя как солдат. Держался до последнего.

– Ты прав. Мужество всегда заслуживает уважения. Надо только…

– Поговорить с комиссаром, – подходит сзади Федоров. – Считай, что уже поговорил, и я дал вам “добро”. Мужество и боевое мастерство, ты прав, всегда заслуживают уважения, даже если их проявляет враг. Случай этот не надо скрывать. Мы не стесняемся учиться у врага боевому мастерству, и мужеству поучиться не грех. В самом деле, если бы они были малодушными и бездарными, они бы досюда не дошли. Да и мало чести – воевать с таким противником. Ну а если мы победим таких, как этот Гельмут Шмидт, честь нам тогда и слава.

Иван Крошкин на доске от снарядного ящика выжигает:

“Летчикистребитель Гельмут Шмидт. 7.09.1916–21.08.1941. Оберштурмфюрер”.

Мы берем лопаты и идем в лес.

Могилу мы роем под березой. На грудь Гельмуту я кладу фотографию девушки. Мы насыпаем над могилой холмик, Иван прибивает доску к березе. Не сговариваясь, достаем пистолеты и салютуем поверженному врагу.

Назад возвращаемся молча. Наверное, каждый прикидывает, как бы он повел себя, оказавшись на месте Шмидта.

В полку нас ждет новость. Прибыло пополнение. Ускоренный выпуск авиашкол и училищ. К моему удивлению, все они – лейтенанты. Мне помнится, в 41м году из авиашкол выпускали сержантов. Значит, ктото в верхах не допустил этой глупости. Еще одно подтверждение того, что я здесь не один.

Через несколько минут я получаю еще одно подобное подтверждение. Несмотря на то, что выпуск ускоренный, у всех лейтенантов приличный налет. Когда успели?

Ребята начинают искать воспитанников своих училищ и школ и балдеют, узнав, что пополнение прибыло прямо из НарьянМара.

– Это что еще за школа такая?

Молодежь объясняет, что с началом войны все авиашколы перебазировали в Заполярье. В НарьянМаре оказались Качинское, Оренбургское училища. Липецкая школа и еще две какието.

– Это зачем же вас туда загнали, на белых медведей с воздуха охотиться?

– Чудакчеловек! – смеется Волков. – Неужели не понятно? Там сейчас – полярный день. Солнце круглые сутки не заходит. Летай сколько влезет. Посмотри на них: кожа да кости. Небось спали часа по тричетыре?

К нам в звено назначили лейтенанта Комова. Он расспрашивает нас о боях. Ребята рассказывают ему о повадках фашистских летчиков, об их тактических приемах. Особенно много внимания уделяют “Нибелунгам”. Беседу прерывает Волков, вид у него озабоченный:

– Андрей, ты же бывал над Белыничами?

– Да, а что?

Волков разворачивает карту на плоскости “Яка”.

– Расположение зенитных батарей хорошо помнишь? Давайка уточним.

Я показываю, где наблюдал зенитные батареи.

– Что, на Белыничи?

– Да, – кивает Волков, – идем сопровождать “пешек”.

– Когда летим? – загорается Комов.

Волков смотрит на него, склонив голову на левое плечо.

– Я сказал “мы идем”, а не “вы идете”.

– Как это? Мы что, на задание не пойдем?

– Конечно, нет.

– Почему?

– Милый мой! Мы идем на Белыничи. Знаешь, что такое Белыничи? Это восемь аэродромов, десятки зенитных батарей и полсотни, а то и больше “мессеров” в воздухе. И ты хочешь, чтобы я взял вас к черту в пасть? Нет, молодые не пойдут.

– Вы что, думаете, мы струсим?

– Вот этого я как раз и не думаю. Скорее наоборот. А именно этого мне как раз и не надо. Мне было бы лучше, если бы вы от страха в штаны наложили, “мама” закричали и мертвой хваткой в хвост ведущего вцепились. А получится что? Зенитки ударят, “мессеры” появятся, у вас – глаза квадратные, обо всем на свете забудете и начнете пилотаж демонстрировать. А мне придется решать: либо задание выполнять, либо вас выручать. Нет, дорогой мой Александре, в бою мало хорошо машину пилотировать. Тут надо еще коечто уметь.

– А как же мы научимся, если вы нас на земле оставляете?

– Научим, не переживай. Еще налетаешься, навоюешься и звездочки на фюзеляже нарисуешь. А сейчас в бой не рвись. Все равно не возьму.

Через полчаса две эскадрильи во главе с Жучковым уходят на задание.

– А вы почему не полетели? – спрашивает у меня Комов.

– Когда мы не в строю, я для тебя – Андрей. Привыкай, мы теперь с тобой боевые друзья. А почему не полетел? Руку мне “Нибелунги” повредили. Сейчас схожу в санчасть, узнаю, сколько мне еще по земле топтаться.

Эскадрильи возвращаются с задания. Волков мрачен как туча. У Жучкова вид под стать Волкову. Они уходят в штаб, а я спрашиваю у Сергея:

– Что случилось?

– Пять “пешек” потеряли, – со злобой в голосе отвечает Сергей.

– Как это вы умудрились?

– А что сделаешь, если зенитками там каждый квадратный метр утыкан? Море огня. И мы ничем помочь не смогли. “Мессеры” насели, целая группа.

Волков зовет меня в штаб.

– Пойдем, помозгуем. В санчасти был?

– Все, завтра уже могу летать.

– Это хорошо! Завтра с утра опять туда пойдем.

В штабе мы долго колдуем над картой с уточненным расположением зенитных батарей. Но куда ни кинь – всюду клин.

– Выход один, – говорит Жучков. – Идти завтра всем полком и хотя бы одну эскадрилью выделить на подавление зениток.

– Но тогда нагрузка на людей резко возрастет. Завтра всем придется делать по пятьшесть вылетов, – возражает Лосев.

– А что ты предлагаешь? Терять “пешки”? Может быть, молодых завтра в бой поднять?

– Нет! – Лосев категорически рубит воздух рукой. – Только не это! Ты же сам говорил, что “мессеров” там – тьма. Взять туда молодежь – это значит послать их на убой. А из них еще истребителей сделать надо. Как, мужики, – обращается он к нам, – выдержим завтра до шести вылетов?

– Выдерживали же, – пожимаю я плечами.