Время Великое! Андрей, если бы ты знал, какова истинная вероятность такой встречи, ты изумился бы еще больше. Сергей наливает коньяк и открывает банку тушенки:

– Давайте выпьем за эту необычную встречу!

– Нет! – возражаю я. – Давайте выпьем за эту войну, вернее, за то, что она кончается. За то, что она несколько лет заставляла нас убивать друг друга, но никак не смогла этого сделать. Значит, она не всесильна. А раз так, то пусть она сгинет во веки веков!

– Аминь! – подхватывает Андрей, – Вот за это и выпьем. Хороший тост, Курт! Закусывай, закусывай получше. Небось, в рейхе сейчас такой тушенкито нет?

Я киваю и ем из пододвинутой ко мне банки.

– А что с вами было дальше? – интересуется Сергей.

– После госпиталя меня направили в другую эскадру, и к «Нибелунгам» я уже не попал.

– Ваше счастье, – хмуро улыбается Андрей. – Примерно через год под Белгородом «Молнии» схлестнулись, наконец, с «Нибелунгами» насмерть. Бои шли почти три недели. Мы потеряли примерно треть состава. Но от «Нибелунгов» не осталось и десятой части. Их расформировали.

– Я знаю.

Андрей закуривает и хочет еще чтото спросить. Но в этот момент в прихожей слышится какойто шум, потом – женский крик:

– Убери лапы, козел!

Звук удара, крик боли, шум падения тела и возня борьбы.

– Что там такое? – спрашивает Андрей. Сергей открывает дверь. В прихожей стоит Ангелика. У нее вид разгневанной Валькирии. Шлемофона нет, волосы растрепаны, верхняя часть комбинезона расстегнута, груди торчат наружу. Глаза мечут молнии, ноздри возбужденно раздуваются. И хотя руки у нее связаны за спиной, она явно способна загрызть любого, кто к ней прикоснется. Ее держит на прицеле автомата молодой солдат. Рука его окровавлена.

– Старшина Ткачук! Где вы там? Доложите, в чем дело, почему шум? – спрашивает Сергей.

С пола, кряхтя от боли, поднимается старшина. Он не может стоять ровно:

– Так что, товарищ подполковник, это тот летчик, точнее, летчица, что на парашюте у артиллеристов приземлилась. Вы приказали его, точнее ее, сюда доставить…

– А что за шум?

– Да лается понашему, да еще и лягается, стерва…

Старшине достался хороший удар в промежность. Ай да Ленка!

Солдат добавляет:

– И кусается как тигра. Я попытался ее успокоить, так она мне руку чуть не откусила.

Молодец, Ленка! Только ведь говорил я ей: не геройствуй.

– А что, она себя и у артиллеристов так вела? Это они ее связали? – интересуется Сергей.

– Нет. Там она не выступала. А связали ее мы, когда сюда везли.

– А зачем? – выходит вперед Андрей. – И что, она так и спустилась на парашюте в комбинезоне, расстегнутом до пупа, и с грудями наружу? Или это она у артиллеристов решила заголиться?

Старшина молчит. Андрей некоторое время ждет ответа:

– Ясно. Старшина Ткачук! За непотребное обращение с пленной женщиной: пять суток ареста!

– Товарищ полковник! Так это ж стерва, эсэсовская шкура…

– Слушай, Ткачук! Если бы к твоей сестре немец за пазуху полез и она его вот так бы отоварила, я бы сказал, что она еще мало ему дала. Ты в бою свою ненависть к ним проявляй! А с пленными, тем более с офицерами, а уж паче того с женщинами, веди себя достойно. Короче, еще пять суток, за пререкания!

– Есть, десять суток, – уныло отвечает Ткачук.

– А еще раз за тобой такое замечу, в штрафную роту пойдешь. Скоро Берлин штурмовать будем. Вот там твоя ненависть к немцам и пригодится. Степашкин! Развязать пленную!

Солдат перерезает веревки, и Ангелика быстро застегивает комбинезон:

– Благодарю вас, герр оберет!

– Так значит, это и есть ваш ведомый, Курт? – обращается ко мне Андрей. – Такого ведомого и я бы прикрыл собой! Как думаешь, Серега?

Николаев усмехается и передает Андрею документы Ангелики. Тот читает и обращается к ней:

– Плохо воюете, Кранц! Стоило вас оторвать от ведущего, и вы сразу стали легкой добычей. Вот у кого учиться надо, – кивает он на меня. – Мы с ним вчетвером еле справились.

– Потомуто он и ведущий, а я только ведомый, – огрызается Ангелика.

Сергей смеется, а я заступаюсь за Ангелику:

– Прошу прощения, господин полковник, но именно Ангелика Кранц помогла мне сбить «Суперкрепость», и именно она первая подожгла ей мотор.

– Беру свои слова обратно. Но к вам, унтерштурмфюрер, у нас несколько вопросов. Вы ведь только вчера переведены из другой эскадры?

Пока они допрашивают Ангелику, я прикидываю, что бы сейчас здесь творилось, не выполни мы с Леной своего задания. Конечно, ударная волна сюда бы не достала, но вот осадки… Ветер как раз от Берлина. Сейчас их уже накрыло бы радиоактивное облако. И они даже не знали бы, что уже обречены. Но, слава Времени, бомба лежит на дне моря.

– Что с вами делать? – размышляет Андрей, закончив допрос Ангелики. – В штабах сейчас не до вас, а в лагерь вас отправлять не хочется. Вот что, поживите пока у нас. Степашкин!

В штаб входит молодой автоматчик.

– Отведи их в немецкий госпиталь. Скажешь коменданту, что я приказал поселить их отдельно от прочих. Охранять, но не притеснять. Кормить не как пленных, а как раненых. Я зайду и проверю.

– Товарищ полковник, разрешите там задержаться и руку перевязать. Как бы не случилось чего…

– Не бойся, солдат, – говорит Ангелика, – я не ядовитая.

Андрей хохочет:

– Ладно, перевяжись. А вы, Курт, возьмите с собой это, – он подает початую бутылку коньяку, – и это, – достает две банки тушенки, кусок сала и буханку хлеба.

На улице Лена внезапно говорит Степашкину:

– А нука, дай твою руку, солдат.

– Чего, чего? – не поняв и наведя на Лену автомат, отступает он.

– Дай руку посмотрю, говорю тебе! Да не бойся ты. Мы же без оружия, а вас, вооруженных, вон сколько. Давай руку.

Степашкин перекладывает автомат в левую руку и, наведя его на Лену, протягивает ей укушенную руку.

Рана действительно жуткая. Ленка в ярости грызанула от души. Я качаю головой, а Лена накладывает ладони выше и ниже раны и медленно их сводит. Когда она убирает руки, на месте укуса остается только шрам, правда, довольно внушительный. Я ошеломлен. Степашкин же обалдел настолько, что даже забыл, куда и зачем он нас ведет. Приходится ему напомнить:

– Пошли, солдат! – и понемецки спрашиваю Лену. – Как ты это сделала?

– Ну, я всетаки была нагилой, да и со святым Могом недаром общалась. Коечто осталось. Жаль здесь нет тех красных перчаток, шрам остался бы косметический.

Я смеюсь и смотрю на Степашкина, а тот идет, забыв, что в левой руке у него ППШ, и удивленно разглядывает правую руку, все еще не веря своим глазам. А Лена ворчит:

– Все изза тебя. Не геройствуй, не геройствуй… Вот я и дала безропотно этому сластнику связать мне руки. Знала бы, для чего он это делает, еще там все кости ему переломала бы. Ишь какой, титьки Ангелики ему понравились! Всю дорогу смотрел на меня, как кот на киску…

Да, не повезло старшине. Думал, что это простая немка, а нарвался на хроноагента. Хорошо еще, что до самого штаба не мог решиться. А подвернись ему укромное местечко по дороге? Лежали бы сейчас там Ткачук со Степашкиным со сломанными шеями, невзирая на то, что у «жертвы» руки связаны. И автоматы бы им не помогли.

Когда мы, наконец, остаемся одни, я решаю разобраться всетаки в вопросе, который нестерпимо мучает меня.

– Лена, ты узнала их?

– Конечно, это Андрей Злобин и Сергей Николаев.

– И ты говоришь об этом так спокойно! Ты понимаешь, что произошло?

– Ничего особенного. Конечно, вероятность такой встречи была исчезающе мала. Гдето бесконечно малая, Время знает какого порядка. Но… Вспомни, когда ты моделировал на компьютере наше возвращение на аэродром, что он тебе выдавал? Ты же сам рассказывал и жаловался, что ничего понять не можешь.

– Но всетаки какие последствия может иметь эта встреча с самим собой?

– Никаких. Ты встретился не с самим собой, а с настоящим Андреем Злобиным.