В этот момент замечаю впереди поле. Даже не поле, а аэродром. Не люблю прыгать с парашютом, попробую сесть. Тем более что самолет не горит, только дымится слегка. Попытка не пытка. Выпускаю шасси и планирую на аэродром. Подойдя поближе, замечаю на стоянках «Яки». Вот черти! Ведь они оттеснили нас к своему аэродрому. Ну и асы! Где они, кстати? Сзади, слева, тоже выпустили шасси.

Посадка удалась. «Мессершмит» прокатился в конец поля и замер. Ко мне бегут солдаты с автоматами. Не знаю, может быть, Курт Вольфсдорф в такой ситуации и застрелился бы, но мне чтото не хочется. Откидываю фонарь и выбрасываю свой «парабеллум» на землю. Затем вылезаю сам и поднимаю руки вверх. Меня быстро обыскивают и тычут стволом автомата в спину. Иди, мол. Покорно иду. Четверка наших победителей уже зарулила на стоянку. Летчики стоят у машин и с любопытством смотрят в мою сторону. Один из них чтото говорит, показывая на меня, подполковнику в полевой форме. Тот кричит конвойным:

– Ведите его в штаб, я сейчас приду!

Он заходит в штаб сразу за нами, забирает у конвойных мои документы, читает и, зло глядя на меня, цедит сквозь зубы:

– Эсэсовец!

– Гауптштурмфюрер Курт Вольфсдорф, заместитель командира второй эскадрильи, 82й группы, 14й воздушной эскадры СС «Валькирия», – представляюсь я.

Гдето я этого подполковника видел? Определенно. Но где? А тот хмыкает:

– Вы довольно хорошо говорите порусски… Давно воюете?

– С сорок первого года.

– И успешно?

– Сорок три, нет, – поправляюсь я, – уже сорок четыре сбитых.

– Ого! Какого зверя ребята свалили! Тото они говорят, что пришлось повозиться. А что это вы все еще капитан, и только замкомэска?

Пожимаю плечами:

– Шнапс, женщины, неуживчивый характер.

– Ясно. У нас тоже так бывает.

Подполковник с минуту молчит, потом спрашивает, глядя на меня в упор:

– Знаете, как поступают у нас с эсэсовцами?

– Знаю.

– Жить хотите?

– А кто не хочет? Покажите мне его.

Подполковник смеется:

– Ну, здесь таких, кажется, нет. Вот что, капитан или, как вас там поэсэсовски: гауптштурм… Тьфу, язык сломаешь. Вы отдаете себе отчет, что для вас война уже кончилась?

– Полагаю, что она уже кончилась для всего Рейха. Только еще не все это поняли.

– А вы когда поняли?

– Еще в сорок первом году.

– Отрадно видеть такого понятливого эсэсовца. Но тем не менее вы продолжали воевать.

– Я солдат, господин подполковник. В сорок первом вы тоже были у опасной черты, но ведь вы не прекратили бы драться без приказа…

Подполковник хмыкает и начинает допрос. Мне нет резона хранить секреты эсэсовской эскадры, и я рассказываю все о ее составе и задачах, указываю на карте аэродромы и сектор действий. Подполковник, помолчав, спрашивает:

– Так, так… Чтото не сходится, гауптман. Как же вы тогда здесьто оказались? Или темните, или на разведку ходили, – с подозрением говорит подполковник.

– Никак нет, – я показываю на карте квадрат. – Вот здесь я с ведомым оторвался от эскадрильи и обнаружил В29. Во время боя мы сильно уклонились к северу.

– Чем кончился ваш бой с «Суперкрепостью»?

– Она стала моим сорок четвертым… и последним.

– Вы сбили «Суперкрепость»?! – слышу я изумленный голос.

В штаб входит летчик в комбинезоне. Молния на груди расстегнута, и видны две Золотые Звезды.

– А американцы говорят, что она неприступна и неуязвима.

Летчик бросает на стол планшет, перчатки и шлемофон, выпивает залпом стакан воды, садится на табурет и с интересом разглядывает меня:

– Расскажите поподробнее, как вы это сделали?

Я в деталях описываю свой бой с «Суперкрепостью». Летчик и подполковник переглядываются и качают головами.

– Теперь понятно, – говорит летчик, – почему они не отстреливались: боекомплект кончился. Ты знаешь, Сергей, он довольно опасно меня атаковал…

Сергей! Великое Время! Это же Николаев! У меня темнеет в глазах. А этот летчик? Неужели это Андрей… то есть я… Тьфу! Запутался совсем! Не может быть! Он же, то есть я, погиб под Смоленском. Наверное, это ктото другой из нашей эскадрильи. А летчик продолжает:

– Если бы у него оставалось не два снаряда, а чуть побольше, я бы сейчас здесь не сидел. Причем понашему атаковал, как сохатый волк! Я даже удивился (я внутренне усмехаюсь: знал бы ты, кто я, ты бы удивился как раз тому, если бы я атаковал както иначе). А знаешь, что он сделал, когда понял, что он пустой? Ни за что не догадаешься. Он прикрыл собой своего ведомого, которого я в этот момент атаковал!

Великое Время! Знал бы ты, кого я тогда прикрывал, не стал бы удивляться.

Сергей смотрит на меня изумленным взглядом:

– Надо же! На такое и у нас не каждый способен…

Пожимаю плечами. Не объяснять же им, что я – такой же, как и они, да и прикрывалто я не когонибудь, а Ленку. Летчик достает фляжку:

– Думаю, Сергей, что гауптштурмфюрер заслужил сегодня наши фронтовые сто грамм?

Сергей кивает и наливает мне полстакана. Летчик говорит:

– Пейте! Вы действительно замечательный летчик. Я рад, что у фюрера стало одним таким меньше.

Вдохнув, выпиваю залпом. Ого! Это спирт. Затаиваю дыхание и мотаю головой. Летчик протягивает мне воды запить и говорит:

– Вам, наверное, интересно знать, кто положил конец вашей летной карьере? Представлюсь: гвардии полковник Андрей Злобин… Что с вами?

Все плывет перед глазами. Что это? Я еще не видел, как выглядит мир в схлопке, может быть, именно так? Хотя нет, наши аналитики этого не допустили бы… Но ведь он, то есть я, взорвался под Смоленском еще тогда, в сорок первом! Как же это… В голове все путается, ноги дрожат…

– Простите, господин полковник, слабость какаято…

– Садитесь, садитесь, капитан, – подвигает мне табурет Сергей. – Я полагал, что в люфтваффе народ покрепче.

– Тут, Сергей, надо принять во внимание еще и тяжелый бой с «Суперкрепостью», они ведь вели его почти на восьми тысячах, – заступается за меня Андрей.

Или я сам? Кто же? Время разберет!

Меня еще о чемто спрашивают, я машинально отвечаю, а сам судорожно пытаюсь составить темпоральные уравнения. Какие там, в схлопку, уравнения! Голова идет кругом. Ну и влип! Вдруг память Курта Вольфсдорфа услужливо подсовывает мне эпизод. Воздушный бой над станцией Рославль. Мой ведущий атакует «Пе2», и на него вдруг откудато сваливается «Як» с бортовым номером 17. Мой ведущий горит, но и я расстреливаю этого «Яка». Горящая машина падает на емкости с бензином…

Нет, надо расставить все по своим местам. Собравшись с мыслями, спрашиваю:

– Господин полковник, вы разрешите мне задать вам пару вопросов личного характера?

– Личного? – удивляется Андрей, – Спрашивайте.

– Вы в сорок первом году воевали под Смоленском?

– Да.

– А двадцать шестого октября вы были над станцией Рославль?

Андрей мрачнеет, молчит, потом нехотя отвечает:

– Был.

– Вы летали на «Як1» с бортовым номером 17?

– К чему вы клоните, гауптман? – Андрей глядит на меня в упор, исподлобья.

– Как же вы выжили, господин полковник? Вы же сами довернули горящую машину на емкости с бензином!

Андрей некоторое время молчит, потом, словно нехотя, цедит сквозь зубы:

– Вот вы о чем. Значит, вы там тоже были? Сам не знаю, как я уцелел… Видимо, выбросило из кабины ударной волной… Долго лежал без сознания, весь переломанный и обожженный. Через несколько часов Рославль взяли наши танкисты и меня подобрали. Был в госпитале. Ноги сильно обгорели… До сих пор ноют в холодную погоду. А вы где там были?

Я молчу, собираясь с духом. Потом, наконец, решаюсь:

– Я тогда летал на «Мессершмите» с бортовым 106. Вы сбили моего ведущего… А я сбил вас. Впрочем, через минуту меня самого сбили.

– А это уже был я! – говорит Сергей.

Несколько минут мы все трое смотрим друг на друга. Потом Андрей говорит:

– Доставай, Серега, коньяк, а то гауптмана наш спирт совсем уложит. Это же надо! Расскажешь кому – не поверят. Какие всетаки тесные дороги у войны!