— Я, может, и не понимаю твоего отца, но ты, дорогая, не понимаешь честолюбия мужчин. В том, что касается славы, мы все одинаковы. Ты лучше беседуй со своей матерью, а мне предоставь мистера Нисбета.

Капитан-паша обратил внимание на уныние, завладевшее Мэри после отъезда родителей, и заявил, что озабочен ее грустным видом. Он отправил чете Элджин послание с приглашением на обед, приписав в конце, что намерен сообщить им приятную новость. Оба долго ломали головы, что это могло значить: планирует ли паша преподнести им еще какой-нибудь необычный подарок, чтобы увидеть выражение счастья на лице Мэри? Не так давно он подарил Элджину корабль с великолепной оснасткой, соперничающей с оснасткой самых знаменитых судов в мире. Теперь Элджин мог совершать любые поездки в водах Оттоманской империи.

«О чем же может идти речь в данном случае?» — недоумевала Мэри.

Им уже посылали драгоценности, лошадей, седла, бесценные ткани, ковры, редчайшие специи Востока, но главным, чем дарил их паша, были его дружба и влияние. Мэри считала, что дары становятся излишними. Каждый раз, когда паша преподносил ей нечто новое и экстравагантное, ее женское тщеславие ликовало, но в то же время страдала шотландская практичность. Ей казалось, что наступил предел и она больше не должна принимать никаких подарков. Или, по крайней мере, воздерживаться от проявлений бурного восторга.

Но в тот вечер, после завершения обеда, когда был подан кофе, паша не стал делать никаких подарков, а объявил, что госпожа валиде-султан, мать великого султана и по традиции самая влиятельная из женщин империи, расспрашивала его о леди Элджин, о которой так много и неустанно говорят.

— Превосходно! — воскликнул Элджин. — Мэри, ведь госпожа валиде опекает Акрополь.

Он обернулся к хозяину:

— Вы ведь знаете о том, как жизненно важно для меня предприятие, которым заняты мои люди в греческой столице?

— Госпожа валиде-султан намерена пригласить госпожу Элджин в свои покои во дворце и дать ей частную аудиенцию, — продолжал паша. — Она уже год, как слышит о леди Элджин и хотела б видеть ту, которая покорила все сердца в городе. Я намеренно дал вам знать о предстоящем приглашении заранее, поскольку осведомлен о том, какую важность дамы придают таким вопросам, как наряды и украшения.

— Является ли такое приглашение обычным явлением при дворе султана? — Задавая этот вопрос, Элджин почти был уверен в ответе, который получит.

— Ни в коем случае. Ваша супруга будет первой европейской гостьей, которая посетит гарем султана, — ответил паша и улыбнулся Мэри, будто это приглашение было результатом его хлопот. — Это высочайшая честь для вас, госпожа супруга посла, как, впрочем, и для любой другой женщины.

Позже в тот же вечер, когда супруги остались наедине, Элджин выразил свой восторг более откровенно:

— Чем больший интерес при дворе султана ты вызываешь, тем верней обстоят наши дела в Афинах. Главное сейчас — это время, Мэри. Срок моих полномочий подходит к концу. И наше предприятие тоже.

— Конечно, — согласилась Мэри.

Ей хотелось сказать это поласковее, но на самом деле она была раздосадована отношением мужа: каждый ее успех он воспринимает только как средство для достижения своих собственных целей.

— И я думаю, что мне следует воспользоваться моим визитом к госпоже валиде и донести до нее идею о вакцине.

— О, мы же об этом говорили, — вздохнул Элджин. — Пожалуйста, не теряй из виду основное. Один ошибочный шаг с вакциной — и все предприятие окажется под угрозой. На карту поставлены постройки времен Перикла.

В тот вечер муж не пил много, и Мэри решила воспользоваться его благодушием.

— Я вижу, что, несмотря на твою любовь к делам Перикла, его слова ты не очень-то высоко ценишь.

— О чем ты говоришь, Мэри?

Он бросил на жену опасливый взгляд.

— Я дочитала книгу Плутарха «Жизнь Перикла». Помнишь, как он выразился в своей знаменитой траурной речи? Перикл сказал, что лучшая из женщин — та, о которой меньше всего говорят. Неважно, дурные это разговоры или хорошие. Весь Константинополь столько сплетничает о твоей жене, что слухи докатились даже до госпожи валиде, а ты и внимания не обращаешь.

— Зато о жене самого Перикла, можешь назвать ее как хочешь — любовница, наложница, куртизанка, так вот, о ней сплетничали не только в Афинах, но и по всему Пелопоннесу. Очевидно, Перикл имел в виду что-то совсем иное.

— Но известность, которую приобрела Аспасия, доставила много проблем Периклу. Его даже обвиняли в том, что из-за нее он начал войну с Самосом. Интересно, может быть, и вправду для женщины небезопасна известность любого рода? Не об этом ли и говорил он?

Она припомнила Эмму Гамильтон. О королеве, супруге Георга III, в лондонском свете говорили меньше, чем об этой женщине. Но при всем том, что сплетни были нескончаемы, о добрых делах «этой особы», тех, которые сэр Уильям так расхваливал перед Элджином, не упоминал ровным счетом никто. Как видно, эти дела никого не интересовали, в то время как сплетни о ее частной жизни, которую надлежало бы держать в секрете, регулярно обсуждались и на страницах журналов, и в салонах по всему континенту. Парадокс, да и только.

— Мне иногда кажется, что о женщинах отзываются лишь уничижительно. О респектабельных же дамах просто никто и не удосуживается вспомнить.

— Боже, да вы, женщины, сегодня — во всяком случае, европейские женщины — связали нас, мужчин, по рукам и ногам. Разве ты не согласна? Полагаю, что Перикл, например, был главой в собственном доме, если уж он являлся главой афинского правительства. К этому стремлюсь и я, хоть главой правительства не являюсь.

— Ты мне, право, льстишь, — промурлыкала Мэри. — Я уж точно не глава посольства, как и нашего хозяйства, по сути.

— И мы постараемся сохранить это положение как можно более долго, не так ли? Несмотря на любые посторонние помехи.

— Думаю, мы его сохраним.

— Но не забудь, пожалуйста, моя милая Полл, что, хоть Перикл и был отчаянно влюблен в Аспасию, афинские поэты называли ее не иначе как бесстыжей шлюхой. Так что давай позаботимся о том, чтоб о тебе не говорили уж слишком долго.

— Хорошо, — рассмеялась Мэри. — Отличная мысль.

Ей хотелось спросить у мужа, какой стратегии им придерживаться и какую часть своих планов он намерен претворить в жизнь, пока не начнет оберегать ее репутацию, но Элджин вдруг зевнул. Поэтому вместо продолжения беседы она коснулась губами его щеки и повернулась на другой бок.

Но сон не приходил, и Мэри прекрасно знала тому причину. Она не спала вот уже три ночи, ровно с тех пор, как начала подозревать, что вновь беременна. Ее обычные недомогания запаздывали на десять дней, и если тело еще не дало ей почувствовать своей тягости, душой она уже приняла этот сигнал. Мэри понимала, что крошечное семя брошено и готово дать всходы, но откуда ей это известно, она не могла бы сказать. У нее пока не было отчетливого предчувствия, но неопределенное женское чутье, сопровождающее самые важные моменты в жизни — рождения, смерти, зачатия — подсказывало ей, что произошло.

Всем сердцем Мэри надеялась, что недавний ночной кошмар был навеян всего лишь материнскими страхами, основанными на слухах о болезнях и соображениями о необходимой осторожности, а не страшным предчувствием.

Но как знать? Предугадать Божью волю не дано никому. Неважно, насколько счастливой она себя чувствовала, неважно, насколько усердно она молилась, с чего Господь станет защищать ее от того, что Он посылает тысячам другим матерей? По Его воле она испытала такие мучения во время родов, вполне возможно, они были предупреждением о том, что им с Элджином не следует мечтать о большой семье. Но муж ее не хотел об этом и думать. Относя ее переживания к области обычных суеверных страхов, он превыше всего ставил логику и разум, которые ценил так же высоко, как любой мужчина их века. Мэри пыталась подбодрить себя мыслями о появлении в их семье еще одного здоровенького краснощекого младенца, но пережитое страдание не оставляло ее, как будто тело в себе самом хранило память о прошлых болях.