С другой стороны, совершенно незаметно происходило, в сущности очень благотворное, порабощение мысли чем-то посторонним ей. Она уже не функционировала в силу собственного порыва или единственно ради удовольствия испытать свой механизм. Она служила главным образом для поддержания между мной и Люсьеной духовных отношений, в своем роде столь же интимных и возбуждающих, как и наши физические отношения. В меру своих сил она служила нашему единению. Представления, которые мы выбирали или которым давали доступ в наши разговоры, приводили нас либо к неожиданному согласию, либо к милой размолвке, которую — мы были в том уверены — нам удастся разрешить. Мысли мои шли в направлении моей жены, навстречу ей. Когда завязывался разговор, я перестраивал свои мысли, стараясь не столько развить их, сколько прислушаться к ее мыслям и, следуя за их изгибами, проникнуть до самого их скрытого истока. Я особенно заботился, чтобы мои вопросы доставляли Люсьене удовольствие, и даже возражения были ласкающими. От этого возникало во мне также весьма своеобразное, но чрезвычайно приятное впечатление. Мне казалось, что когда я думаю, мой ум постоянно находит опору в другом уме, никогда не забегает вперед и не блуждает в пустоте.

Приблизительно таким же способом пользовались мы и картинами внешнего мира. В известном смысле присутствие Люсьены помогало лучше видеть их, воспринимать с большим увлечением и большей остротой. Когда какой-нибудь памятник, старинная площадь, рынок или четырехугольник пейзажа из окна вагона нравились мне, я испытывал гораздо более живое удовольствие, глядя на них в ее присутствии, чем если бы был один. Но главное, это давало обильную пищу для нашего общения. Так, какая-нибудь церковь, более красивая или более интересная, чем мы предполагали, вызывала вдруг блеск в глазах Люсьены, наводила на ускользавшую мысль, прогоняла усталость, давала силу идти дальше, озаряла ее радостью и благодарностью, которые она изливала на меня, претворялась даже в поцелуй, который она влепляла мне в щеку, смеясь и извиняясь за неприличие своего поведения.

В иные минуты мы не нуждались ни в картинах внешнего мира, ни в каких-нибудь особенных мыслях. С виду мы ни о чем не думали. Сознание, что мы вместе, было само по себе достаточно содержательно, чтобы занять нас. Ум мой отдыхал, удобно расправляясь, как расправляются члены нашего тела во сне. Однако, это не было инертностью, ни даже дремотой. Общение между нами не прерывалось. Но оно не нуждалось ни в каких предлогах и обременено было только собственным весом. Оно сводилось к чистому ощущению обмена. Это не мешало ему, однако, изведывать своего рода восторженность. В поезде, например, вдоволь наговорившись и наглядевшись на соседей, на их ухватки, налюбовавшись видами из окна, мы иногда долго сидели молча один против другого. Тогда на обращенном ко мне лице Люсьены начинала намечаться едва заметная улыбка. Затем она улыбалась откровенно. Через мгновение у нее вырывался легкий смех, звонкий и ясный, в одной только ноте, за который она наказывала себя, прикусывая губу. Ничего не произошло. Она ни над кем не смеялась. Не почувствовала, что мне в голову пришла смешная мысль. Но ее глаза кричали мне: «Пьер, прости твою Люсьену. Ничего не случилось. Но я опьянела от твоего присутствия».

Нам удалось устроиться в Марселе без больших хлопот. Я поручил одному приятелю, знавшему мои вкусы и средства, отыскать мне небольшую квартиру. Он очень удачно исполнил мое поручение. В те времена было нетрудно найти помещение.

Мой приятель нанял нам квартиру средней величины на четвертом этаже не слишком старого дома, с видом хотя и не великолепным, но возбуждающим: одним из тех путаных видов, когда части стен и крыши заслоняют перспективу старого порта, но вместе с тем мешают слишком скоро пресытиться ею.

Покупка мебели послужила предлогом для всевозможных прогулок по Марселю, который я хорошо знал и с удовольствием показывал Люсьене. Мы оба начали много думать о предстоящей разлуке, но старались как можно меньше говорить о ней. Я убежден, что эта неотступная мысль мешала нам скучать. Самым скромным образом проведенные часы казались нам драгоценными и невозвратными.

Мне кажется, что это также заставляло нас избегать малейших недоразумений между нами. У меня довольно вспыльчивый характер, а Люсьена была очень самостоятельной. Даже в мелочах она твердо знала, о чем думала, чего хотела. Частности нашего устройства, разрешение разных мелких вопросов — все это легко могло привести к столкновениям и досаде друг на друга. Но от всего этого нас чудесным образом спасала мысль, что мы должны во что бы то ни стало сохранить один о другом воспоминание без малейшего пятнышка.

Так как сами внешние обстоятельства отмежевали нам в начале нашей супружеской жизни этот двухмесячный период, то нужно было сделать его во всех отношениях совершенным, чтобы впоследствии, что бы ни случилось, мы могли вспоминать о нем, как о нашем неподдельном золотом веке.

Недели за три до окончания моего отпуска пароход, на котором я должен был отплыть, находился в Марселе между двумя рейсами. Я воспользовался этим, чтобы показать его Люсьене. Я не знал заранее, что может ее заинтересовать, какую часть парохода она захочет осмотреть подробнее, и сколько времени мы на нем останемся. Во всяком случае, я решил сделать так, чтобы осмотр этот не показался ей слишком скучным.

Люсьена очень заинтересовалась всем, что видела на пароходе, представлявшем, впрочем, прекрасное судно новейшей конструкции, в шестнадцать тысяч тонн водоизмещения, рассчитанное и на перевозку эмигрантов и для состоятельных пассажиров. Обычно этот пароход уходил из Марселя в Нью-Йорк, оставался там два дня и шел обратно с остановкой на Азорских островах, делал в Марселе трехдневную стоянку, затем уходил в восточную часть Средиземного моря, приставал в Малой Азии и в Египте и возвращался опять в Марсель, иногда через Алжир, а иногда через Неаполь. В общем, пароход этот служил и для продолжительных рейсов и для туризма. Отсюда гибкость его маршрутов. Нечего и говорить, что расписание рейсов, составлялось за несколько месяцев заранее, чтобы пароходные агентства могли своевременно вывесить его и гарантировать пассажирам точное его соблюдение.

Но различные соображения заставляли пароходное общество периодически менять маршруты и остановки. Поэтому служба на нем не имела того однообразного характера, как на больших северных трансатлантических линиях.

Люсьена очень внимательно выслушала мои объяснения по этому поводу. Она хотела как следует запомнить продолжительность наших разлук, на какие числа падают остановки, и сколько времени я буду проводить в Марселе в промежутках между рейсами.

На пароходе она не столько интересовалась местами, где мне приходилось бывать по службе — а приходилось мне бывать почти везде, — сколько ежедневным ритмом моей жизни и теми путями, которыми я обычно пользовался. Она как будто заранее фиксировала мои следы в пространстве и запоминала, что я буду делать в тот или иной час.

— Вот коридор, вот лестница, по которым тебе постоянно придется ходить… Между девятью и четвертью десятого ты, наверное, будешь проходить через эту дверь. Будешь касаться этого металлического шарика. (Она прикоснулась к шарику на перилах лестницы у железной двери.)

— Да, особенно в дни, когда пароход будет качать. Не забудь только разницу во времени.

Не выказывая ревнивой подозрительности, она все же спросила меня, долго ли мне придется оставаться в гостиных; действительно ли я должен исполнять, кроме служебных, еще и светские обязанности; и правда ли, что пассажирки очень легко завязывают близкие отношения с офицерами пароходов.

Но особенно заинтересовало ее мое помещение, и она стала тщательно изучать, в каком месте корабля оно находится, как в него можно попасть, а также его внутреннее расположение.

— Итак, в твоем распоряжении две каюты: одна — твоя спальня, другая — кабинет. Здесь, значит, твоя кровать. А за этим столом ты, вероятно, пишешь? Мне кажется, что он неудачно стоит по отношению к окну. Покажи мне, как оно закрывается. А когда бывает буря, вода не может проникнуть через него?