Я прекрасно понимал, какое это умонастроение, но не мог обрести его. Я кончил тем, что сказал себе, взвешивая слова: «Это ужасно, но это правда. Я не могу больше обходиться без моей жены». При словах «моей жены» точно рожденная ими волна пробежала по моей пояснице и животу и, распространяя по телу зыбь, вроде той, что мы видим на шее голубя, когда он воркует, достигла сердца в форме радости, бодрости, смелости, в форме уверенности — уверенности, прогонявшей от меня всякие сомнения.

Это глубокое движение, всколыхнувшее все мое существо, не было простым желанием моей жены. Не было оно также вызванным моим телом живым ощущением другого тела и его сладости. Это была скорее исходившая из моего нутра уверенность в том, что наша разлука не имеет никакого значения, что мое тело отказывается считаться с нею. Оно знало, что через несколько часов найдет другое тело, соединится с ним и что, может быть, в этот самый момент такое же исполненное уверенности предвидение разливает и по Люсьене такую же волну, когда она, нагнувшись над чемоданами, приводит в порядок наши вещи.

И тотчас же у меня пропало всякое беспокойство, всякое чувство унижения. Быть вот так прикованным к Люсьене — в этом и заключалось мое новое счастье. Я был благодарен своему телу за то, что оно напомнило мне об этом своим любовным порывом. Теперь я гораздо лучше переносил свое одиночество, так как оно было не настоящим. У меня снова появилась охота глядеть на своих спутников. Если по временам я бросал в окно рассеянный взгляд, то лишь потому, что пробегавшая мимо поезда местность не стоила внимания. С увлечением погрузился я в газетную статью. Одна грустная мысль все время пыталась выбиться наружу: «Через несколько недель возникнет вопрос уже не о нескольких часах разлуки. Что ж тогда?» Но я держал ее на расстоянии. Чтобы отогнать ее, я обращался за помощью к своему всегдашнему отвращению беспокоиться о будущем. Это естественное отвращение было укреплено и узаконено изучением теории вероятностей. Даже вероятность смерти для живого существа не бесконечно велика.

В Пойяке я провел с приятелем полтора часа. Я сообщил ему, что я женат и с каких именно пор. Он улыбнулся. Я постарался дать ему понять, что я очень влюблен в свою жену и что после женитьбы во многом изменился. В то время как я ему это говорил, мне казалось, что лицо Люсьены находилось совсем близко от меня, что я ощущал ее дыхание и касался губами ее глаз и губ.

Я жалел, что не взял ее с собой. Приехав один, я выказал по отношению к ней независимость, которой в действительности не было. Разумеется, я не собирался объяснять моему приятелю, до какой степени обожания моей жены я дошел. Но если бы она была здесь, это обожание выразилось бы наглядно, и мне доставило бы удовольствие проявлять его в присутствии свидетеля. Я говорил себе также, что нашим разговорам и месту, где мы находились, недостает улыбки, смеха, голоса и благородства Люсьены, что это был развенчанный момент существования, так как ей следовало бы царить над ним. Я представил себе, как был бы удивлен мой приятель красотой Люсьены, какие оттенки почтительного восхищения внес бы он в свою вежливость. И мне вдруг показалось необычайным мое бесцеремонное обращение с ней. «Возможно ли, что я говорю ей ты, отвечаю ей, как попало, и иногда обращаюсь с ней почти как с этим приятелем?»

Мой друг предложил отвезти меня в Бордо на катере, который находился в его распоряжении. Ехать на катере было гораздо интереснее, чем в поезде. Для Люсьены такое путешествие заключало бы в себе прелесть новизны, которой для меня в нем не было. Во время путешествия по реке она могла бы увидеть и корабли, и доки, и всю внутреннюю жизнь порта гораздо лучше, чем мы могли это сделать во время наших прогулок. Кроме того, приняв участие в этой водной прогулке, она как бы приобщалась непосредственно к существенной части моей жизни.

Все это так подействовало на меня, что отсутствие Люсьены стало для меня еще более мучительным. Я едва глядел на открывавшиеся перед нами виды. Я упрекал бы себя, если бы стал любоваться ими. А тут еще мой приятель сказал: «Тебе следовало бы привезти твою жену. Ее это развлекло бы». Он сказал это без всякого предвзятого намерения, но сознание, что даже посторонний сожалел об отсутствии Люсьены, окончательно расстроило меня.

Эта короткая разлука оставила следы. Она породила у меня, а также у Люсьены рой смутных чувств, которые с этих пор стали сопровождать нашу любовь.

Нельзя сказать, чтобы любовь наша приняла от этого менее плотский характер. Но даже в неистовстве плоти стала проскальзывать нежность, которой до сих пор пыл страсти давал очень мало места. Единение тел не являлось больше одним лишь заключительным актом ритуала взаимного обожания. Оно стало также как бы вознаграждением за разлуку, борьбой против нее, чем-то вроде трагического утверждения. Предшествовавшие обладанию ласки обращались теперь не только к тому скрытому божеству, которое влюбленный смутно чует в теле другого; они хотели также успокоить сердце, сжимавшееся во время разлуки, утешить все существо целиком, отстранить от сплетенной в горячих объятиях четы даже тень какой-либо угрозы. В перерывах между объятиями Люсьена глядела на мой лоб, на мои глаза и целовала их задумчиво и с беспокойством… Да и я сам перед моментом обладания бывал взволнован, видя, как на ее лице по изящно очерченным векам и губам блуждает отблеск грустной мечтательности, который рассеивался и улетучивался только от огромной радости, неизменно ожидавшей меня во время единения с ней.

Другим следствием моей поездки было более внимательное отношение к тому, как протекала наша жизнь, когда мы бывали вместе, так как и для меня и, вероятно, для нее она переставала протекать нормально во время разлуки. Я слишком остро почувствовал отсутствие моей жены, и мне хотелось лучше, чем прежде, чувствовать ее присутствие. Мной руководило не холодное любопытство. Наоборот, почти со страстным увлечением я стал следить за игрой влияний, которые привязывали меня к Люсьене. Для меня было так же приятно чувствовать себя охваченным ими, как и ощущать ее обнаженные руки, обнимающие мое тело. Я так же любовно отличал их друг от друга, как отличал поцелуй ее губ от ласки ее рук. Сейчас я яснее вижу, какая доля правды заключалась в этих радостях.

Так, когда мы бывали в ресторане, мне иногда вспоминались мои обеды в отеле во время пребывания на курорте Ф***. Какая разница! И как было бы недостаточно сказать, что общество моей жены спасало меня теперь от скуки!

Сидя за столом против Люсьены, я относился с большим вниманием к еде, как к важному делу, за которое должен нести серьезную ответственность. Я тщательно изучал меню, наблюдал, как подают, накладывал кушанья Люсьене, старался выведать, какой у нее аппетит и что ей нравится. Мне было приятно смотреть, как это красивое живое существо, которое было мне так дорого, делает различные движения, чтобы насытиться. В самом деле, я окружил тело Люсьены такой любовью, что даже соприкосновение с ним и проход через него различных веществ смутно интересовали мое тело. Но я так же ухаживал за ней, как ухаживают за ребенком, когда хотят, чтобы он рос, был весел и имел розовые щечки. Да и по отношению к самому себе я гораздо больше заботился о качестве пищи, чем во время пребывания в Ф***, где я хоть и не был по-настоящему рассеянным, но чаще всего со всем мирился. (Это было нехорошо. Но ведь не так важно поступать всегда хорошо.) Со своей стороны Люсьена кушала только тогда охотно, когда видела, что я доволен меню и тем, как поданы блюда. Короче говоря, обед превращался в соответствующих пропорциях в одно из совместных, почти что взаимных действий мужа и жены, отличающееся от тех, что совершаются в кровати, лишь меньшей изысканностью и меньшим пылом.

В других местах, на прогулке, в вагоне, я подмечал новый характер, который приобрело течение моих мыслей. Никогда еще состояние моего ума не бывало так благоприятно для моего самочувствия. Мысли не спешили, не обгоняли одна другую, как во время одиночества, что бывает так утомительно. Мне также не нужно было, как при общении с другом, которого видишь изредка, искусственно поддерживать разговор.