Они с Родионом условились встретиться в центре Москвы – разумеется, возле какого-то храма, – пойти на квартиру, вещи поразбирать, одному ему было там жутковато. Как ни тяжело полагаться на Родиона, кроме него просить оказалось некого. Алекс явился раньше назначенного, замерз и зашел в магазин, где торгуют церковными принадлежностями. У зеркала стоял Родион и примерял высокую фиолетовую шапку. Увлекся настолько, что не замечал вокруг себя ничего.

– А покажите-ка еще вон ту камилавочку, – попросил Родион.

Шапка, которую он держал в руках, была явно не первой из им примеренных. Над прилавком висело много других шапок, в том числе круглых, богато украшенных.

Продавщица о чем-то стала спрашивать Родиона недобрым голосом.

– Я ищу подарочек батюшке, – перебил ее Родион. – У него такая же голова, как моя! Такой же размер!

На лице у Родиона появилось то особенное выражение, которое Алекс, как оказалось, помнил с ранних школьных времен: таким становилось его лицо, когда Родион врал учительнице. Испорченные зубы, нравственная правота – это пришло потом. Алекс вышел, стал ждать на улице. Тогда он не мог застревать на таких впечатлениях, а сейчас – сколько уже? – шесть лет прошло – вспомнил вдруг.

Лео разочарован родителями.

Во-первых, они не очень хорошо говорят по-английски, у обоих акцент. Подумаешь, говорит Алекс, акцент только делает речь более выразительной. Но Лео, видите ли, не любит, когда язык коверкают. В школе его научили британскому произношению – заслушаешься, некоторые слова он произносит так, что и родителям не понять.

Во-вторых, Алекс с Шурочкой – люди малоспортивные. Когда Алекс сломал лодыжку, то, по словам Шурочки, Лео ждал, что, как только нога заживет, они снова встанут на лыжи и поедут кататься с гор – что-то там доказывать. Лео было тогда четырнадцать.

– Если что и можно доказать таким образом, то только свою глупость, – откликается Алекс.

Мало кому из родителей удается не раздражать детей.

У Алекса с Шурочкой тоже имеются к Лео претензии. В частности, Шурочку расстраивают его выходки по отношению к Юле. Никого, кроме нее, Шурочке рядом с Лео видеть не хочется, как она ни уверяет себя, что сводничество – дело бесперспективное.

Очень ей понравилась Юля еще на том, историческом, дне рождения, накануне которого Лео бросил русский язык. “Ты смеешься, как моя лошадка”, – сказала ей Юля, первая ученица и, правда, красивая девочка. Шурочка играла с детьми в “Монополию”, ей против ее желания везло, и она старалась как-нибудь смухлевать, чтоб не выиграть. Они с Алексом выпили вина, и Шурочка действительно много смеялась.

Что же касается сводничества, то перспективы есть. Когда детям наступает пора ходить на свидания (между пятнадцатью и шестнадцатью), родители с разных сторон их привозят – в кино, например, или в парк: без машины перемещаться между пригородами невозможно, а водят только с шестнадцати. Родители разъезжаются, а по окончании свидания разбирают детей по домам. Некоторые пары взрослых даже вместе сидят в соседнем кафе, но ни Алексу с Шурочкой, ни Караваеву с Шульц такие сближения не по нутру.

В один из вечеров Юля, родственная душа, зовет Лео на итальянский фильм. Шурочка доставляет Лео к кинотеатру. Вот отъехала машина, в которой привезли Юлю, у них одна машина на всю семью, ее легко опознать по разбитому правому заднему фонарю. А вот и Юля у входа в кино, надевает узенькие очки, всматривается – где ее друг? И тут Лео – он сидит на переднем сиденье – внезапно сползает вниз, командует: стоп, высаживай. Вышел, спрятался в тень. Давай, разворачивайся и уезжай. Пусть Юлечка подождет, повыглядывает – очевидно, таков его план.

– Сама говорила: мальчишеский идиотизм. – Алекса, если что и тревожит в Лео, то его академическая успеваемость.

Нужно хорошо сдать экзамены и наплевать на спорт. Они по неопытности переоценили его значение.

Успехи в борьбе хорошие, но не такие, чтобы на многое претендовать. Лео вдруг вырос, стал тяжелее, ему пришлось перейти в средний вес – сразу на две категории вверх, и там оказалась серьезная конкуренция. Разумнее сосредоточиться на учебе, бросить спорт, раз с его помощью не попадешь в хороший университет, но Лео не хочет уходить из секции.

– И чего он в этой борьбе нашел? – Алекс как-то побывал на соревнованиях: потные парни обнимают, сжимают друг друга, стараются повалить, потом продолжают возню на полу.

Шурочке тоже борьба не нравится. И зачем, спрашивается, продолжать? Она поняла Лео так: лучший момент – когда ты терпишь, терпишь, даже, может, немного проигрываешь, а потом чувствуешь – все, он сломался, поплыл, твой соперник, сейчас ты его дожмешь. Странное удовольствие.

– Хорошо, хорошо, пускай, – будто кто-то спрашивает мнение Алекса.

Вырос их мальчик – своя машина, свой заработок: то спасателем в парке, то кем-то еще. Тем и сильна Америка – дети богатых людей тоже начинают с нуля.

И вот уже Лео в последнем, двенадцатом классе. Многие его сверстники устроились официантами, библиотекарями, инструкторами по теннису. Лео по вечерам следит за порядком в каком-то кафе, двадцать долларов в час. Странно, что взяли, ему только в мае исполнится восемнадцать. Посетители – люди довольно смирные: максимум насилия, которое приходится применять, – пожать человеку руку, посмотреть в глаза. Шурочка представляет картину: ночь, луна, пивной ресторан, Лео выводит нарушителя на слабо освещенную улицу. Хорошо, что школа подходит к концу, скоро Лео, будем надеяться, поступит в университет, начнется другая жизнь. Хорошо бы еще девочку Юлю не обижал. Ей, между прочим, дали рекомендацию в Гарвард, а Лео – нет. Как-то он это переживет?

Школа закончится через несколько месяцев, а, чем он займется, Лео, видимо, не решил. Может быть, сразу никуда не пойдет, осмотрится. Шурочка говорит:

– Хоть с армией не возникнет проблем.

Ни тяги, ни способностей к естественным наукам нет, к гуманитарным тоже. Наверное, выберет что-то техническое. Может быть, юридическое. На худой конец – школа бизнеса. Единый экзамен написал не блестяще.

Алекс трезво оценивает ситуацию:

– На Гарвард не тянет, скорее – на “Керосинку”. Здешние “керосинки” тоже вполне ничего.

Есть сотни университетов, куда его могут взять. А он в какие подал? Лео запирается в своей комнате, рассылает письма. В Гарвард и еще в пять или шесть громких мест. Всё сам.

– Кто бы ему объяснил, что это глупо, в конце концов? Друзья у него есть? – Алекс запутался, он огорчен.

– Кто-то есть. То ли с борьбы, то ли из этого… заведения. – Шурочка тоже огорчена.

Юлю, между прочим, в Гарвард приняли, это стало известно уже в феврале. И во много других мест – чуть ли не всюду, куда подала. Шурочка очень рада за Юлю, искренне. А Лео надо учиться проигрывать.

Куда он все же отправится? – Он скажет, когда время придет. Всё.

– Давай оставим его в покое, – предлагает Алекс, – пусть сам разбирается. Не даст он себе помогать.

И, не дожидаясь ответа от Лео, они переселяются на Кейп-Код. Май, у них под окнами что-то уже цветет – магнолии и всякие другие деревья, Алекс никогда не помнит, как они называются.

Есть вещи, которые забыть невозможно: купание с Шурочкой в восемьдесят девятом, поиски отца в двухтысячном. И то вторжение Лео с товарищем к ним на Кейп-Код в июне две тысячи восьмого года Алекс тоже будет помнить всегда. Но за две или три недели до этого у них неожиданно появляется Юля.

Подъезд к дому выложен галькой, она скрипит под колесами, Шурочка выглядывает в окно. Юля, надо же! Она думала, это Лео.

– Ой, Лео тоже приедет? – Юля пытается скрыть волнение, но она всегда была искренней девочкой.

С ними Юля разговаривает на русском. Вообще-то она заехала попрощаться: послезавтра выпускной бал, а на той неделе она улетает в Испанию – там живут ее бабушка и прабабушка, очень старая, никого уже толком не узнаёт. А потом – Гарвард, другая жизнь. Школа, детство закончились.