Доиграли, выдохнули. Пианист подает голос:

– Там, где трели, я не очень мешал?

Нет, он вообще не мешал.

– Между прочим, у меня в этом месте соло. Можно, наверное, повторить?

Они переглядываются – альт и она: можно, но мы не станем этого делать, лучше уже не получится.

Немец польского происхождения. Всю свою жизнь он провел в этом городе. И ее видел, девочкой, на прослушивании в школе музыки, он тогда тоже на скрипке играл. Подойти не решился. Дела у него обстояли неважно, пока не перешел на альт. Теперь в здешнем оркестре работает. Здесь приличный оркестр. А играла она замечательно, чисто и выразительно, он всю программу ее может назвать.

Руки у него большие, красивые, круглые, и, как у нее, до крови содрана кожа возле ногтей, надо же – даже невроз у них одинаковый. Он провожает ее до гостиницы и говорит, говорит. Он придет ее слушать вечером, а после концерта… После концерта имеет честь…

Никогда не знала, где сердце находится. В горле, вот оно где.

Проводил, поклонился, ушел. Стало быть, он… вон он какой. Мысли беспомощные, бессвязные. Вечером, после концерта… Радость, где радость? Куда-то ушла.

Она сидит на кровати, замком от футляра щелкает. Польский друг, польский друг. Значит, мечта сбылась? Что-то сердце не успокаивается.

Вдруг: где смычок? Ужас, смычок посеяла! Вспотевшая, красная, мчится в зал, в котором они репетировали, лишь бы не встретить ЕГО, понятно кого, не сразу находит нужную дверь, все у нее разлетается в стороны.

Приходилось ей всякие мелкие вещи терять – ключи, украшения, тот же паспорт, и даже крупные – чемоданы, например, пропадали, и не один раз, но смычок – такого еще в ее жизни не было. Слава Богу, нашла, на рояле лежал.

Все на месте, казалось бы. Не зная зачем, она звонит устроителям. Чего уж там? – страшно, страшно ей.

– О, – устроители рады, – как раз собирались на вас выходить. Валторнист совершенно оправился. Посмотрите с ним текст, пожалуйста, уделите ему часок.

– Нет, – она едва сдерживается, чтобы не плакать. – Невозможно, нельзя!

Она знает, она сама выбрала, но меньше всего ей хочется играть именно эту музыку. Что-то она произносит, противореча себе: про то, что дома дела, что разболелось плечо. Зачем они говорят про контрактные обязательства? Ни один номер не отменялся из-за нее, никогда, правда ведь? Она просит их вызвать водителя, пусть дадут ей уехать тихо, придумают что-нибудь.

И только по дороге в аэропорт чуть-чуть успокаивается. “Одной любви музыка уступает”, вертится в голове. Кто, кому тут и что уступил?

В самолете она сядет у окна: деревьев, конечно, не видно, зато неба – хоть отбавляй. Вернется домой – Бог знает, как страна ее будет к тому времени называться. Мы, впрочем, говорили уже о стране.

Спустя день или два войдет в класс, посмотрит на ученицу, скажет:

– Ну, что ты стоишь? Играй.

Куда повезти девушку, если денег нет? – конечно, на океан.

Подбирали камушки, швыряли их в воду. У Алеши они отскакивали, прыгали по воде, а Шурочка, как ни старалась, не могла повторить его фокус, у нее камушки тонули сразу. Она досадовала – разумеется, не всерьез.

Обоим по двадцать четыре, оба впервые в Америке, вообще в первый раз выехали из страны: год – восемьдесят девятый, выездные визы, меняют по шестьсот с чем-то долларов. Алеша и Шурочка живут в Москве и к тому, что творится у них на родине, относятся одинаково.

Шурочка – юный генетик, хорошая школа, биологический класс, потом биофак, у Алеши – скромнее. Школа тоже очень хорошая, но потом – “Керосинка”, нефтегазовый институт: полукровок даже с русским именем и фамилией в начале восьмидесятых не брали на мехмат МГУ.

У Шурочки ровно-приподнятое настроение, по большей части она улыбается. Алеша, напротив, имеет плаксивый вид, бровки домиком. Ничего, ей он кажется трогательным.

Познакомились не где-нибудь – в Гарварде, возле библиотеки, позавчера. А сегодня он берет у приятеля машину и привозит Шурочку на Кейп-Код: Тресковым мысом называют его только редкие чудаки вроде Алешиного отца. Откуда тому, однако, знать про Кейп-Код? – в “Брокгаузе и Ефроне” про него не написано.

Ситуация ясная: вчерашние дети, культурные, симпатичные, встречаются за границей, в прекрасной стране. Она – генетик, у него – гены, по материнской линии Алеша родственник известного композитора. У Шурочки большая семья, с живыми родителями, с дядями-тетями, да и здесь она – в более выигрышной ситуации (какой-то маленький к ней интерес в Гарварде, приняли тезисы на конференцию), Алеша – к другу приехал в гости. Таких путешественников, как он, называют здесь пылесосами.

Алеша вожделеет Шурочку, он увлечен, она про себя еще ничего не решила. У Шурочки, кстати, чуть больше опыта: она короткое время за однокурсником замужем побыла. У Алеши тоже, естественно, какой-то любовный опыт имеется. Но эта история – не о любви.

Так они и стоят у воды, пока Шурочка не придумывает развлечение: давать необычным камням имена лермонтовских героев.

Черная, длинная, тонкая – Бэла, вычурный, пестрый – Грушницкий, парочка светлых полупрозрачных камушков – княжна Мери с мамашей, с княгиней, как там ее?

– А это что за булыжник? – спрашивает она.

– Осетин-извозчик.

Шурочке он тоже со школы помнится. Пример использования дефиса.

Максим Максимыч – круглый, немножко рябой. По его поводу споров не было. Вытащили из воды безымянную русалочку из Тамани – для каждого, кого вспомнили, подобрали камушек: для Вернера, и для Веры, и для поручика Вулича, только для Печорина ничего подходящего не нашлось. В самом деле: какой он, Печорин? Много камней полетело в воду, так и не остановились ни на одном.

Была ли Шурочка влюблена в Печорина? – Конечно, лет в тринадцать – четырнадцать. – Вот еще, нашел к кому ревновать.

Общественные куски берега сменяются частными территориями, усыпанными такой же галькой вперемешку с песком, – почти безлюдно, но все же встречается кое-кто: симпатичные люди, с собаками, книгами. Чудесное место Кейп-Код: слева – аккуратные, не пугающие роскошью домики, впереди, сколько видит глаз, – череда пляжей, справа – холодноватый спокойный Атлантический океан.

Тут бы жить, да? Это даже не произносится.

Воздух теплый, вода прохладная, никто не купается, а они – когда еще выберутся? – и вот уже оба в воде. Алеша отлично плавает, но ни движение, ни холод не уменьшают его желания, он подплывает к Шурочке, которая стоит на отмели, прижимается к ней, и Шурочка подчиняется: сначала от удивления перед его активностью, вообще – перед внезапно открывшимися возможностями, а потом – он ей тоже мил. Америка чопорная страна, но мальчик с девочкой в обнимку невдалеке от берега вполне укладываются в рамки принятого, да и вода не настолько прозрачна, чтоб уследить, что делается под ней.

Потом они доплывают до берега. Начинает темнеть, но Шурочка замечает, какой у Алеши довольный вид. Сама она несколько удивлена случившимся. Освобождения нравов у них на родине еще не произошло, во всяком случае в их среде. Но они не на родине. Переодеться, забрать Максима Максимыча и прочих деятелей – и назад, в Бруклайн. Пока дошли до машины, небо стало темное, низкое.

Она у тети живет, он – у приятеля, Лаврика, по московским меркам недалеко. Бруклайн – пригород Бостона, фактически его часть. Алеша рассказывает, как он летел в Нью-Йорк. Самолет был пустой – никто билетов не смог достать, идиотская ситуация, идиотское у них с Шурочкой государство. Вот, угораздило. В Нью-Йорке от сорок какой-то улицы до автобусной станции – несколько жутких кварталов: проститутки, наркотики, порнография, видела? – Нет, за ней тетя приехала в аэропорт. – А он повидал кое-что. Даже подумал: как фамилия мордастого дядьки такого, из телевизора? – может, он был не особенно и неправ, когда расписывал здешние ужасы? – Она не смотрит политику. Зато у нее здоровенный негр на улице попросил мороженое лизнуть, когда она сказала, что денег нет. – А у него, у Алеши, и телевизора не было, пока мама была жива.