Я не хотел так говорить, папа. Видит Бог, не хотел.

Хотел и сказал, и, наверное, это так и есть. Это правда и ложь одновременно. Но я уже не был так уверен. Я не мог говорить с тобой. Быть может... нет, так сильно я тебя не ненавидел. А сейчас я вообще не ненавижу тебя. Еда. Ты пьешь. Для меня это была еда. Когда ты замурован в четырех стенах, надо же хоть что-то делать.

Это, наверное, ужасно, папа. Быть таким большим, быть кем-то...

Да, Джимми, и да хранит тебя Бог от этого ужаса. Потому что сейчас я тебя люблю. Я надеялся, что ты подохнешь там, на нефтепроводе. Я взял твои деньги, потому что полагал, что тебе будет стыдно, если я не возьму, а в результате ты сделал так, что стыдно было мне. Я думал, что ты негодяй, растленный до мозга костей; грязный маленький подонок, держащийся на поверхности благодаря своему ничтожеству. Ты вернулся, и я еще сильнее замкнулся в себе...

Я хотел поговорить с тобой, папа. Я хотел поговорить с тобой о своих рассказах.

Теперь-то я это понимаю; я никогда не понимал тебя, да и не очень хотел понять. Столько надо было сделать и... Но ты вернулся. Все поехало по новой. А потом ты пришел и рассказал о журнале, о том, что идешь в колледж...

И тут ты уделал меня, папа. Ты стоял перед пустым запертым домом без копейки в кармане – или с медным грошом, – и на твоей физиономии блуждала улыбка. А мы уезжали.

Вот тогда мы наконец поняли друг друга. На двадцать лет позже, чем надо. Это была не твоя и не моя вина. Обстоятельства сделали нас слишком разными, и мы слишком долго притирались друг к другу... Да, а потом ты женился и поселился в Оклахоме, а я там работал швейцаром. И это было все равно что начинать жизнь сначала. Почти, но не совсем. Те вещи, о которых я хотел сказать тебе, были интересны, но я утратил веру в них и так и не смог вернуть ее. Я был весь во власти сомнений и не мог пошевелить ни ногой, ни рукой, мне приходилось думать, прежде чем говорить, потому что столько слов было осмеяно и подвергнуто глумлению. Я видел, как тебя передергивает, когда я заговариваю, и я стал меньше говорить. Я стал медлителен в ходьбе, и вот я...

Па...

Но вообще все было хорошо. Даже не могу сказать, как хорошо, как я ценил это. Мы сидели, бывало, в твоей квартире по вечерам, и я закрывал глаза, а Джо карабкалась ко мне на колени. А Роберта делала вид, что не замечает, когда я называл ее мамочкой, а Джо Мардж, ну а ты, само собой, так и оставался Джимми. Голос у тебя был такой хрипловатый, а тытакой большой, но у мальчика голос и должен быть хрипловатым, а сам он должен быть большим. А потом, позднее – много лет спустя, мы ходили гулять с Джо. Мы гуляли и разговаривали...

Джо буквально боготворила тебя, папа. Когда она узнала, что ты умер, она стала сама не своя. Она сейчас с Робертой. Хотел бы увидеть ее? Джо! Роберта!

А мы – мы гуляли и разговаривали...

Только один из нас мог ехать, папа. Я продал рассказ, но денег хватало только на одного. Вот почему я не поехал. Не потому, что я стыдился, ненавидел тебя за прожорливость...

А мы разговаривали и...

Я не хотел так говорить о Мардж. Теперь я знаю. Я знаю теперь об уроках на скрипке. Знаю, зачем ты... Папа!

А мы...

Подожди, папа! Семьдесят лет и тридцать пять лет, а мы так и не поговорили, а уже идут Джо и Роберта, а я хочу...

А...

Папа! ПАПА!.. О Господи, еще минутку...

– Иди спать, милый. Хочешь, сделаю тебе глоток виски? Немножко. Выпьешь и ляжешь спать.

– Папа был здесь. Он со мной разговаривал.

– Да, да, милый.

– Он приходил погулять со мной, – говорит Джо. – Он был побрит и аккуратно подстрижен, и на нем был костюм без спинки.

Мама приехала в начале прошлой недели. Она ехала в складчину с попутчиками на машине, и вся дорога обошлась ей в двенадцать долларов. Она сильно устала. Они гнали без остановки всю ночь, и мама почти ничего не ела. Да она и не могла нормально поесть. У нее не было денег.

У папы была страховка на похороны в сто долларов, но на эту сумму нельзя было похоронить даже на пределе приличия. Самая низовая цена сверх ста была сто пятьдесят –«не хуже чем у людей», – и она остановилась на этом. Она заплатила десять баксов и подписала счет на остальные сорок. Но надо было купить еще уйму всего, а она отдала десятку, и на руках у нее был счет на сто девяносто баксов.

– Там было очень много народу, Джимми. Папин портрет, из тех старых, когда он баллотировался в конгресс, был напечатан в газете, и еще была целая статья о нем. Совсем незнакомые, прилично одетые люди приходили, говорили со мной и подходили к гробу. А цветов было – море.

– А как дедушка был одет? – спросила Джо.

– Не расстраивайся, – говорю я. – Я рад, что ты все так здорово сделала, мама.

– Но я считала, что это минимум, что мы можем сделать. Только придется эти счета оплачивать. По двадцать долларов в месяц всего...

– Не бери в голову, – говорю. – Разберемся с этими счетами.

Я думал, Роберта встрянет и что-нибудь ляпнет, и приготовился возразить ей, но она не произнесла ни слова. Она не сказала того, что я ожидал.

– Да брось ты, мама, есть о чем беспокоиться, – вот что сказала Роберта. – Я к папе относилась как к своему отцу. Жаль только, что ничего больше мы не могли сделать.

Я сжал ее руку, я гордился ею; мама с облегчением вздохнула, словно перепрыгнула через глубокий ров. Фрэнки почти не вмешивалась. Она хотела было сказать что-то резкое, но я остановил ее взглядом. Я знал, что она хотела сказать. «Пусть мертвые хоронят мертвых». Но маме сейчас было не до ее сентенций. Беда не ходит одна, и она очень переживала за Мардж. Уолтер вот-вот вылетит с работы, во всяком случае, говорит, что вылетит, и все валит на Мардж.

На следующий вечер, придя домой, я застал Фрэнки. Ей стало плохо на работе. Маме все сказали, и она была вне себя. Что мне было сказать?

– На каждый роток не накинешь платок. Когда живешь в такой скученности, как мы, каждый, кому не лень, может болтать, что ему заблагорассудится.

Совет старейшин начался, как только я закрыл дверь, и длился до глубокой ночи, когда главные советники, в том числе Джо, не разошлись по постелям. Он продолжался и при свете дня, не обсуждалось только главное. Ясно, что ни к чему мы не пришли. Мама сказала, что я не должен был позволять Фрэнки делать это; мне следовало лучше смотреть за ней.

– А откуда мне было знать, что она делает? – спрашиваю я.

– Ну правда, мама, откуда нам было знать? – поддержала меня Роберта. – Все произошло так неожиданно, мы и оглянуться не успели, как их и след простыл. Они-то нам сказали, что чинили колесо.

– Но Джимми надо было поговорить с ней, – стояла на своем мама.

– Сколько раз я предупреждала его, что она рано или поздно вляпается во что-нибудь подобное.

– Да брось ты, мама, – говорит Фрэнки. – Очень бы я слушала Джимми, сама, что ли, не знаешь. Как он...

– А что! – спрашивает Роберта. – Почему нет?

– По кочану, – отвечает Фрэнки. – Просто мне уже двадцать пять. Если я сейчас не знаю, что делаю, то слишком поздно браться за ум.

– Час от часу не легче, – сыплет мама. – Можно подумать, что нам только не хватало...

– Ну, развели базар.

– А что ты предлагаешь? Не обращаться же к Чику, правда?

– Боже упаси! Не такой уж он болван.

– И что же делать?

– А ты что думаешь, Джимми?

– А что тут думать, и так ясно.

– Ты имеешь в виду рецепт или...

– Лекарства здесь не помогут. Если только ты действительно не залетела. Ты-то сама уверена?

– Конечно уверена.

– Ума не приложу, Фрэнки, как можно было доводить до этого? Ну и дела! Как ни крути...

– Надо идти к врачу.

– Я не могу найти подходящего. Я пыталась выяснить у подружек, но...

– Но мы же нашли. Я же... – Я замолчал, стараясь не глядеть на Роберту. – Да найдем мы врача. Только это стоит здесь чертовски дорого. Они всегда выйдут сухими из воды, а потому тянут до предела, когда тебе податься некуда.