Нет, не был он здесь!

Так и жил Антон Ильич. Каждый день повторял предыдущий. Менялась лишь погода, а во всем прочем время шагало своим чередом, и своим чередом шла работа. Антон Ильич плохо спал первые ночи: тяжело нагруженные товарные поезда с грохотом проносились мимо избушки, и все в ней содрогалось. Потом привык и к этому, и ничто не тревожило его мертвецки здорового сна.

В середине марта пожаловал к нему Петр Семенович: лихо подкатил на дрезине, нагруженной мешками, ящиками, досками, малярными кистями.

— Выгружай, Ильич!

— Да тут на три дома! — ахнул обходчик.

— Сколько стратишь, столько и стратишь. Запас делу не помеха.

— Половину обратно верну.

Петр Семенович отвел обходчика в сторонку.

— Из совхоза народ набегает, — сказал он доверительно. — То-се, нет ли мела там, известочки… От красок любых тоже, мол, не откажемся.

— Известно, дефицит.

— Вот и соображай.

— Чего?

— Насчет того, что останется после ремонта от материалов. Любой дом всегда имеет нужду: там покрасить, там подбелить. Ты соображай…

Осторожничал.

— Может, послать к тебе?

— Кого послать? — все еще не понимал Антон Ильич.

— Ну, кто в нужде в том вон добре, — Петр Семенович мотнул головой в сторону дрезины.

Скулы у Антон Ильича стянулись, побагровели, глаза сузились, злость так и хлестала в них. И тут же обмяк. Зачем с ходу портить отношения с этим человеком? Как-никак душевно подошел к нему, к Антон Ильичу.

— Да нет уж, Петр Семенович, пускай идут к тебе, — сказал он просто. — Отсыплю сколько понадобится известки и мела, отолью олифы, отберу лесоматериала. Остальное вези обратно. Мне это добро держать негде. Запоров в сараях нет. Уйду на участок, упрут, кто в ответе?

— Замки привез.

— Спасибо. Только кладовщиком отроду не бывал. Вот так, Петр Семенович.

— Молодец! — Улыбнулся. — Хотел проверить, честно скажу.

— Чист ли я на руку? — как ни в чем не бывало справился Антон Ильич.

— Ладно, давай разгружать. Эй, помоги! Маляра привез, — объяснил почему-то с ухмылкой Петр Семенович, кивнув в сторону парня, сидевшего на дрезине и безмятежно сосавшего конфетку. Одет был парень в ватник, измазанный белилами, в толстенные ватные штаны, тоже сверкавшие всеми цветами радуги, на голове облезлая шапчонка. Лицом бел, глаза навыкате, с поволокой.

Спрыгнул парень с дрезины.

— Давай! — Голос у него звонкий, чистый, вовсе не мужской.

Антон Ильича словно гвоздем к земле приколотило.

— Девка!

Маляриха сняла шапку. Из-под нее золотистой волной растеклись по ватнику волосы.

— Люда! — не своим голосом вскричал Антон Ильич и словно подкошенный брякнулся оземь.

В себя он пришел не скоро. Возле него на постели сидел Петр Семенович, а девушка-маляр стояла спиной к нему у печки: там урчал чайник.

Антон Ильич пошевелился, привстал.

— Что это со мной? — хрипло спросил он.

— Лежи, лежи, — грубовато-ласково сказал Петр Семенович. — Мы бы сами рады знать, что с тобой приключилось. Увидел Любу, закричал: «Люда!» — и с копыт долой. Жену вспомнил, что ли?

Антон Ильич помотал головой.

— Не было у меня жены. Дай курнуть.

— А при чем тут какая-то Люда? — Петр Семенович передал Антон Ильичу папиросу.

— Какая Люда?

— Вы меня почему-то назвали Людой. — Девушка обернулась к Антон Ильичу. Она сняла ватник, осталась в пестром халатике — и сразу вроде бы вдвое убавилось у нее всякого… — Так вы нас перепугали! — И улыбнулась, показав две трогательные ямочки в углах мягких, добрых губ.

— Люда? — Антон Ильич долго молчал, собрав лоб гармошкой. Что-то мелькнуло на миг в памяти и исчезло. — Почему Люда?

— Это тебе знать, — с намекающим смешком отозвался Петр Семенович, — почему ты Перевалову Любу в Люду Неизвестную перекрестил.

— А кто ж вы будете? — спросил девушку Антон Ильич.

Она испуганно смотрела на него.

— Вот те раз! Я ж сказал: маляр.

— А, да, вспомнил… Парень на дрезине.

Неловкое молчание.

— Часто это с тобой бывает?

— Что бывает?

— Да вот как сегодня.

— А что было сегодня?

— Я ж говорил: увидел Любу, страшенным голосом крикнул: «Люда!» — и упал. Спасибо Любе, поддержала тебя, а то бы головой об рельсы…

— Ничего не помню, — с виноватой улыбкой признался Антон Ильич.

— Вот я и спрашиваю: впервой это у тебя?

— Бывало. Начисто память отшибает.

— А что говорят доктора?

— Контузия.

— А, да! Но ведь эдаким манером ты и на работе можешь ляпнуться. Не дай бог, прямо на полотно.

Антон Ильич ничего не сказал.

Ходики пробили два раза.

— Мне ж в обход, — спохватился Антон Ильич.

— Лежи, чего там! Люба за тобой присматривала, а я в обход сходил. Все в порядке.

— Навек спасибо.

— Чего там!

— А вот и чай готов, — сказала Люба.

— Все-таки я встану. — Антон Ильич с крехтом поднялся с постели. — Прошу прощенья, что заставил вас обоих… около себя…

— Да что вы, Антон Ильич! — весело возразила Люба. — Может, вам в постель чаю? Я сейчас…

— Этого еще не хватало, — проворчал Антон Ильич. — Голову мутит, а так… так все прошло.

— Ну и хорошо! — обрадовался Петр Семенович. — Давай, Любовь Митревна, собери на стол. Я привез кой-чего. Закусим, выпьем, оно и того…

— Да и у меня есть запасец. Бабуня напекла, нажарила. — Улыбка у Любы была такая милая, такая женственная и ласковая, что Антон Ильич почему-то вздохнул.

— Сколько ж вам лет? — справился он, отводя глаза от ее тоненькой фигуры, от молодой, высокой груди, ясно вырисовывавшейся под халатиком. На чистом лбу ни одной морщины. «Да и рано, конечно!» — подумалось Антон Ильичу. Подбородок остренький, вроде как у лисички, легкий румянец на щеках, умилительные ямочки… А бездонные, томные, с поволокой глаза снова заставили Антон Ильича вздохнуть. «С чего бы это я?» — не понимал он.

Оказалось, что Любе двадцать четыре, живет и работает в совхозе «Первомай» маляром, чуть ли не единственным в этой округе. Каждый, кто нуждается в ремонте избы или там казенного какого-нибудь помещения, — к Любе с поклоном.

Все это объяснил Петр Семенович.

— Нарасхват дивчину. Еле уговорил ее сюда. Помнишь, рассказывал про красавицу. О ней было говорено.

— Вы уж скажете! — Легкая краска смущения сделала лицо Любы еще привлекательней.

Сели.

Только теперь Антон Ильич заметил, как чисто и светло стало в избушке. Клопиные следы аккуратно залеплены бумажными кружочками, пол отмыт, окна протерты, а посуденка так и поблескивает на полке слева от печки.

— Это что ж, вы постарались? — обведя взглядом избушку, спросил Антон Ильич.

— Да ведь все равно делать было нечего. Вы спали, — деликатно обошла Люба неприятность, случившуюся с обходчиком, — вот я и…

— Долго я… после того…

— Я уж за доктором хотел. — Соленый огурец как-то особенно аппетитно хрустел на зубах Петра Семеновича, глаза замаслились от выпивки. — Когда мы прибыли, Любовь Митревна?

— Около десяти что-то. — Люба пила чай с непередаваемым изяществом, и все движения ее были ловкими, быстрыми и незаметными. Бесшумно скользила она от стола к печке и обратно.

— Это значит, четыре часа отгрохал?

— Ты уж лучше не вспоминай, — остановил Антон Ильича начальник. — Ну-ка, Любовь Митревна, хлебни беленькой.

Люба отпила крошечный глоточек, закашлялась, рассмеялась.

— Да ну ее! — И отпихнула чашку с водкой.

В жар бросило Антон Ильича. «Видел я ее! Господи помилуй, да видел же… И как она чашку отпихивала…»

Петр Семенович опорожнил Любину чашку, легонько похлопал девушку по спине.

— Красавица девка, Антоша, а? И пропадает, ни за что пропадает Любовь Митревна в молодых своих годах. И-э-эх, Любушка, Любушка, поспешил я жениться…

— Незамужняя, выходит? — мимоходом осведомился Антон Ильич.

— Переборчива очень. — Петр Семенович подмигнул Любе. — Толкутся возле нее парни, будто мошкара в теплый вечер. Люба на ту мошкару платочком махнет, она и разлетится. Страдают из-за нее парни.