— А где ваш муж? — подала голос наша девушка.

— Муж-то? Да вот он идет, мой накостыльник. Эко стучит! По всей деревне слышно.

Действительно, в сенях послышалось постукивание.

Услышав знакомый звук, теленок снова высунул морду из-за загородки и замычал, на этот раз благодушно.

Хозяйка открыла дверь, и в избу вошел высокий, худой мужчина на костылях.

— Славно ты бегаешь, Иван Андреевич, — сказал заезжий.

— Куда тебе, постукивает вовсю! — хозяйка взяла костыли из рук мужа, сняла с него пиджак, шапку. — Набегался, сядь.

Я подвинулся на лавке, давая место пришедшему. Однако прежде, чем сесть, хозяин проковылял к загородке и легонько щелкнул теленка в лоб.

— Поили? — спросил он.

— Поили, поили, садись! — крикнула хозяйка. — Гостей нам бог послал.

— А-а, ну, здорово, ребята! Закурим, что ли? — предложил хозяин.

— Мы закурили, и мне вдруг показалось, что я очень давно сижу в этой новой, еще пахнущей смолой избе, и что теленок с рыжеватенькой мордой и глупыми круглыми глазами, доверчиво лизавший мою руку, знает меня с первого дня своего рождения. Вспомнилось что-то далекое и милое: детство, родной дом, яблоневый отцовский сад…

— Да, такие-то они, дела, ребятки! Был Иван пулеметчиком, стал Иван хромым, — как бы продолжая начатый разговор, сказал хозяин и пересел поближе к заезжему, под лампу.

Я увидел молодое, чисто выбритое лицо, лоб и умные, печальные глаза.

— Почти готово, — с облегчением ответил заезжий. — Одну машину починю, завтра — за другую. С рассветом встанем, а? — он посмотрел на дремлющего водителя.

— Все равно не починим, — сонно ответил водитель.

Третий мой спутник, старший лейтенант, адъютант заместителя командира дивизии, молчаливый положительный молодой человек, рассматривал шашку в восточных ножнах с серебряной насечкой.

— Какой может быть разговор? — начальственно сказал он. — Нечего пессимизм разводить! Встанем с рассветом!

Водитель засопел и ничего не ответил.

— Он вам, ребятки, все починит, у него золотые руки, — заступническим тоном сказала хозяйка. — Иван, а Иван, я к Марфе сбегаю, молока им принесу, а уж вы тут, — попросила она меня, — распорядитесь чаем.

Я было занялся чайной посудой, но девушка, переодевавшаяся за перегородкой, крикнула:

— Чай я соберу! — и вышла, одетая в свежую гимнастерку с погонами.

Над левым карманом мы увидели медаль.

— Вона что! — удивился хозяин. — Да ты никак, девушка, из храбрецов?

— Тоже храбрая! — отмахнулась девушка.

— А что? И правильно, храбрая! — с гордостью вставил адъютант. — Наша дивизия сорок два дня ходила рейдом по немецким тылам, а она все время была с нами. Фрицев допрашивала таких, что твоя колокольня! И конину ела.

— А я обожаю конину, — заметил заезжий.

— Обожаю! — саркастически усмехнулся адъютант. — Может, и обожаете, да только если она соленая. А вы попробуйте поесть эту самую конину две недели без соли и без хлеба, тогда небось перестанете обожать.

— Две недели — пустое дело! — Заезжий вытер тряпицей примус. — Готово. Ну и повозился я с этой чертовщиной! Две недели, говорю, — чепуха! Я целый месяц одной соленой треской питался, вот это — скучное занятие! Фу, упарился! — Он снял кожаное пальто: на смятом пиджаке ярко блеснули орден и Золотая Звезда.

— Как вас звать, девушка? — обратился он к переводчице.

— Нина, — ответил за нее адъютант. — Может быть, ее весь корпус знает! А у нас в корпусе Героев не один десяток! — прибавил он с важностью.

— Возможная вещь, — сказал хозяин. — У нас под Воронежем были санитарками девки, ох, знаменитые девки! Я мужчина, как видите, не малорослый. И как она меня на себе два километра тащила — не пойму! Ногу мне, конечно, отрезали, но уж это ее, конечно, не касается.

— Чем же это вас? — спросила Нина.

— Снарядом.

— А-а!

— Вот что, девушка, полейте мне на руки! — сказал заезжий после длинной паузы, когда были слышны лишь похрапывание водителя, свист самовара и вздохи теленка. — А я, между прочим, бортмеханик, — обернулся он ко мне. — Все ничего, но спина болит. Как мою машину подбили на севере, как я трахнулся в тундру, — болит и болит, черт бы ее взял!

Вошла хозяйка с молоком.

— Садитесь, — позвала она, сняла с загнетки кастрюлю, поставила на стол.

В кастрюле оказались блины.

— А где Петр? — спросил адъютант.

— Это ваш парень-то? А он у Марфы. Велел сказать, что ночевать не придет. У Марфы дочка Маняшка, лет на двадцать пять. И как это он разнюхал? Быстер! Сидит, зубы скалит, глазами играет. Этому скучно не будет!

Когда мы пили чай, в избу вошел подросток с тоненькой шеей, тоненькими руками, тонким, бледным и хмурым лицом.

— Вот и настоящий хозяин явился, — с болью сказал Иван, — Ну что, сын?

Сын сбросил в угол узду, ременные вожжи, разделся, плеснул на руки водой и только тогда нарочито грубым голосом ответил:

— А что? Все свезли. Здорово! — он оглядел нас серьезным, пристальным взглядом. — Пожалуй, мать, и я чайку выпью, — хозяйственно, по-взрослому проговорил мальчик.

Мать налила ему чаю. Он пил старательно, чинно, не торопясь. Заезжий вынул из вещевого мешка пару головок чеснока, ободрал шкурку и начал есть, присаливая, без хлеба.

— Любите чеснок? — спросила хозяйка.

— Люблю не люблю, а есть надо! Цинга, хозяйка, — паршивое дело!

— Где же вы ее подхватили?

— А все там же, на севере. Месяц шел по тундре из чужих тылов в свои. Чуть-чуть не погиб.

— Да, много людей загибло, — раздумчиво сказал хозяин. — Э-э, да что говорить! — он безнадежно махнул рукой.

— Перестань ты! — проворчала хозяйка. — Стояла семья на шести ногах, стояла на четверых, а на пяти тем и более устоит!

Адъютант стал будить водителя.

— Поешь, соня! — он дернул его за рукав.

Водитель пробормотал что-то невнятное и, еще глубже втиснувшись в угол, захрапел.

— Устал! — хозяйка зевнула. — Толя, принеси соломы для ребяток: спать им надо.

Когда солома была внесена, бурки разложены, хозяйка подошла к водителю:

— Сынок, а сынок, иди спать, родимый, чего там!

Водитель открыл глаза, сразу встал, молча побрел, пошатываясь, на чистую половину и захрапел там с новой силой.

— Здоров спать, — усмехнулся адъютант, но через несколько минут он снял шашку, ушел на солому и тоже в один миг был готов. Уснул заезжий, расстелив на скамейке пальто и подсунув под голову мешок, уснула хозяйка на печке, уснул сын, а Иван достал из-под лавки дырявые калоши, куски резины, клей и принялся за дело. Долго сидели мы при свете коптящей лампы, — Нина рассказывала о рейде дивизии, о сложной жизни девушек в военных частях.

— Доченька, спать бы ты шла! — сквозь сон пробормотала хозяйка. — Иди ко мне, тут тепло, мягко…

Девушка ушла на печку, я лег рядом с адъютантом, а Иван все сидел, клеил калоши. Думая о том, как, вероятно, порой хозяевам хочется побыть одним, и о том, с каким спокойным, суровым достоинством они несут тяготы жизни у проезжей дороги, я задремал. Вдруг я услышал стон хозяина и в свете ночника увидел, как Нина по-кошачьи ловко спрыгнула с печи, взяла его под руки, отвела на постель и снова одним движением маленького, гибкого тела взобралась на печь.

Все затихло в доме, лишь изредка глубоко вздыхал теленок, да за стеной весенняя капель звенела.

Меня разбудил разговор девушки с хозяйкой. Было часов девять, и солнце вливалось в окна могучим светлым потоком.

— Эка, говорю, ты дурень, дурень, непутевая твоя голова! Другие вовсе живота лишаются, иным глаза выжигают, руки отрубают, а у тебя одну ногу отняли, так ты вона какие речи повел! Дурень, говорю, ты дурень, мало ли дел на свете хромому? А по хозяйству, говорю, я да Толя и без тебя управлялись, а сейчас и тем более управимся… А потом все эдак в шутку и свела: накостыльник, мол, деревяшка одноногая. Каких только названий я ему не придумывала! Сама смеюсь, будто и в самом деле не бог весть что случилось, и он смеется. Этак и отошел… Теперь его в правление колхоза выбрали, а когда выпадает свободный час, — калоши чинит, за сорок верст кругом о нем слух пошел, на два месяца набрал заказов. Да разве это крестьянское дело? — хозяйка вздохнула. — Майору, доченька, каша на загнетке стоит, а прочим дашь блины. Ежели у него живот болит, ему есть блины не вели: блины для больного — тяжкая еда.