— Отставить автомат!

Когда я поняла, что смерть снова миновала, разрыдалась.

Успокоившись, резко сказала Вартману:

— Если вы привезли меня сюда, чтобы издеваться надо мной, то лучше отправьте в могилу. Вам издеваться над людьми, видимо, положено по штату.

Начальник контрразведки при мне отчитал повара.

— Хорошо, — сказал начальник, — с сегодняшнего дня за тобой будет следить радист, но для этого ты должна почаще быть в радиорубке.

Надо ли говорить, как я была довольна таким исходом! В тот же вечер я попала в радиорубку. Переступила порог и замерла. От увиденного дыбом встали волосы. Сколько там было таких же радиостанций, как моя! Значит, столько погибло таких, как я!

И я решила отомстить за моих товарищей. Нет, я не должна бежать с пустыми руками! Моя радиостанция стояла на столе и манила к себе. Но внимание мое привлек большой сейф, там хранились секретные документы.

«Вот бы добраться до них!» — думалось мне.

Тогда-то я и занялась старшим лейтенантом Вартманом, начала прощупывать его со всех сторон.

Я узнала, что его родители в тысяча девятьсот семнадцатом году эмигрировали из Петрограда. Что он очень богатый человек — в Берлине у него небольшой завод. Воспитывался он в духе национал-социалистской партии. Ему не сразу доверили такой высокий пост. Чтобы получить место заместителя начальника контрразведки, он полтора года работал в Белоруссии и на Украине. За его плечами было много злодеяний, и он знал, что, если придут русские, его ждет только виселица. А жить он очень хотел.

После Сталинградской битвы Вартман понял, что война Гитлером проиграна, страшно забеспокоился о своей шкуре и, как утопающий, хватался за любую соломинку.

Я решила стать его «соломинкой» и предложила ему работать на нас, на советскую разведку.

Вначале он опешил. Однако согласился, моих убеждений и доводов оказалось достаточно…

— Всего этого мне далеко не достаточно, — сказал я, остановившись на предыдущих строчках стенограммы. — Мне недостаточно этой скороговорки, — повторил я. — И позвольте усомниться в том, что дело было так, как записано в стенограмме. Стало быть, вы предложили Вартману работать на советскую разведку, и он тут же согласился?

— Ну, не тут же, конечно.

— Вот в том-то и дело. Слишком уж это просто получилось: раз-два — и готов Вартман.

Елизавета Яковлевна посмеялась.

— Сколько дней вы пробыли в контрразведке?

— С шестнадцатого по двадцать пятое сентября.

— Десять дней. Надо думать, вы не тотчас начали обрабатывать Вартмана?

— Я уже говорила; сначала присматривалась к нему. Кое-что в его поведении навело меня на раздумья… Мне показалось, что его можно, как вы сказали, обработать.

— Что же необычное бросилось вам в глаза в его поведении?

— Например, разница в обращении со мной при высоком начальстве и когда мы оставались наедине с Вартманом или втроем, то есть с его шефом, начальником контрразведки. При начальстве они орали на меня или выгоняли прочь. В остальное время я не могла пожаловаться ни на что. Разумеется, я была арестантка, но сидела не в тюрьме, а в доме, занимаемом контрразведкой. Выходить из дома мне было запрещено. Немцы вообще зорко следили за мной.

— Ну, разницу в обращении с вами можно объяснить просто. Перед начальством Вартман выслуживался, а оставшись с вами наедине, делал все возможное, чтобы показаться перед вами в наиболее выгодном свете и, так сказать, помочь вам дать согласие работать на немцев. Правильно?

— Да. Вартман и его начальник старались перещеголять друг друга в смысле внимания и предупредительности ко мне.

— Какое впечатление производили на вас контрразведчики?

— Они были большими знатоками своего дела.

— Очевидно, иначе и не могло быть. Вряд ли гитлеровское командование доверило бы идиотам такие дела, да еще в Польше.

— Я думаю.

— Не мне говорить вам, что мы имели дело с очень серьезным противником…

— Знаю это на собственном опыте.

— Тем более. Значит, у этих контрразведчиков хватило ума, сообразительности и проницательности увидеть в вашем лице человека достаточно умного, чтобы попытаться сделать вас своим сотрудником. Осведомители глупые и несообразительные им были не нужны. И вот между двумя немецкими контрразведчиками и русской женщиной-разведчицей идет психологическое сражение: кто — кого. Это сражение продолжалось десять дней. Окончилось оно вашей победой над одним из наших врагов. Вот так обстояло вкратце дело, о чем вы почему-то умолчали, беседуя с артистами театра.

— Я не хотела этого рассказывать моим слушателям, чтобы не создалось впечатления, будто я… ну, скажем, преувеличиваю некоторые свои качества. Поймите меня… Таких, как я, в тылу работали сотни…

— Однако одержать победу над таким сильным противником, как Вартман, смогли бы далеко не все. И тут роль сыграли именно ваши личные качества. Но вернемся к Вартману. Итак, ему и его шефу был нужен осведомитель умный, расторопный, хорошо знающий свое дело, располагавший к тому же сведениями о постановке разведывательного дела в нашей стране, что было для них очень важно. Вот почему они довольно мягко обходились со своей пленницей, понимая, что ею стоит заняться всерьез.

— Должно быть. Несколько раз шеф и Вартман говорили, что их потрясает мое самообладание и то, что я разговариваю с ними, ничего не боясь, хотя они не раз повторяли, что мне грозит петля.

— Что ж, вполне закономерная реакция. Итак, мы пришли к выводу, что в вас они видели человека, не только ни в чем им не уступающего, — в смысле общей культуры, например.

— Не мне судить о том.

— Вы только подумайте: два матерых гитлеровца, какими бы целями насчет вас они ни задавались, должны были выслушивать самые суровые и гневные слова осуждения фашизма. И от кого? От беззащитной девушки, не скрывавшей ненависти к ним.

— Я не считала себя беззащитной, — быстро сказала Елизавета Яковлевна.

— Да, понимаю. Вашей защитной броней была идея.

— Да, она.

— Вот тут-то мы и подходим к тому главному, что меня заставило вести весь этот «допрос».

Мы посмеялись.

— Это главное состоит в том, что я отвергаю ваше утверждение, будто с Вартманом дело обстояло так просто и обыденно. Сколько Вартману было лет и как он выглядел?

— Вероятно, что-то за сорок пять. Я не справлялась. А выглядел он обычно. Человек как человек. Приземистый, с небольшой лысиной, серые глаза.

— Он был нацист?

— Да, он был членом гитлеровской партии. Награжден Железным крестом. Не помню, то ли первой, то ли второй степени.

— За свои дела на Украине и в Белоруссии, вероятно?

— Он не любил об этом говорить. Но я слышала, что он зверствовал там вовсю.

— Таким образом, мы имели дело с человеком, до конца убежденным в правильности человеконенавистнической политики Гитлера. И вы всерьез думаете, что в сентябре тысяча девятьсот сорок четвертого года он действительно предвидел крах гитлеровской Германии?

— Впрямую он, конечно, этого не говорил, но намекал. Знал же он, что к тому времени от Германии отпали Румыния и Болгария, освобожденные нами, что началось восстание в Словакии, что наши фронты наступали повсюду, а союзники вступили в Париж…

— Все это правильно. Но лишь через месяц наши войска перешли границу Восточной Пруссии, где встретили ожесточеннейшее сопротивление. На нашем фронте Гитлер держал много больше войск, чем на Западном. И если помните, только в январе 1945 года наши армии освободили Варшаву и Краков.

— Это я хорошо помню.

— Не забудем и того, что как раз в то время Геббельс распространял слух о новом оружии, которое, как утверждали нацисты, должно было коренным образом изменить ход войны. Как выяснилось позже, они были довольно близки к созданию такого оружия. Кроме того, в то же самое время нацисты не переставали трубить о том, что СССР и его тогдашние союзники непременно передерутся на последнем этапе войны. Скажите, были ли у нациста Вартмана основания не верить утверждениям Геббельса?