— Вы говорите, что никогда больше не станете мне… лгать, — с трудом, прерывисто вздыхая, обратилась к нему Элейни. — Тогда расскажите мне, от чего бежали вы.

Манхан посмотрел на нее с удивлением и внезапно тихо и коротко рассмеялся.

— Птичка, — с ласковой насмешкой ответил он, оставаясь при этом необычайно серьезным, — мы с Гертом, который по договору о наеме с Аринским ученым братством охраняет меня, путешествовали по малозаселенным землям далекого юга и, находясь в варварском поселении народа Ингеров, вступили в собрание Отцов-теократов, спорящих о Вселенной, магии и Богах. Так как мнение самоуверенного манхана показалось высокому собранию достойным порицания и презрения, оно повелело нам удалиться, а когда я, привыкший к цивилизованным мерам, попытался возразить, а Герт заступился за меня, старцы велели гнать нас камнями.

Оружие он сдал еще при входе, а я его вообще не имею, так что мы остались лишь с небольшим походным ножом. — Он усмехнулся. — И от разгневанной толпы нам пришлось бежать. — Манхан помолчал и усмехнулся: — Моя беда в том, что я слишком люблю справедливость и Истину. Поэтому, претерпев от их врагов в очередной раз, я решил не предоставлять Судьбе еще один повод и про свои догадки на этот раз промолчал.

— А что… — собравшись с духом, произнесла внимательная Элейни, — что вы имели в виду, когда сказали, что можете погибнуть?

Манхан замер. Он вздрогнул и застыл, словно каменный, кажется, перестав дышать.

— Вы можете не говорить! — пронзительно зашептала испуганная его реакцией Элейни. — Я беру свой вопрос назад и честно-честно больше не буду!..

— Я болен, — тихо ответил Иллам, опуская взгляд. — Я болен, и болен смертельно, причем той болезнью, от которой не помогает даже Милосердный, всесильный в делах жизни Етим: то болезнь сердца и ума. И опасаюсь, что в условиях, в которые погрузила нас Судьба, моя болезнь начнет прогрессировать. — Он поднял опущенные глаза и печально посмотрел на девочку, в то же время начиная медленно, спокойно и чуть насмешливо улыбаться.

— Я люблю вас… — всхлипнула Элейни, порывисто и непозволительно сильно обнимая его. — Вы хороший!.. Простите меня!..

— Прощаю, — сказал Иллам, осторожно погладив ее по шелковистым темным волосам и затем отстраняя от себя и глядя успокаивающе. — Ты слишком умная глупая маленькая девочка, чтобы на тебя сердиться. Теперь утирай слезы и помоги мне отыскать одну хитрую травку. Я знаю, что она растет в северных предлесьях, рядом с реками, и думаю, что мы сможем найти ее здесь.

— Хорошо, — прошептала Элейни, на несколько мгновений закрывая глаза и со внезапным удивлением снизошедшему на нее спокойствию думая о том, что наконец-то для беспризорной девочки без племени и рода, для сироты, которую пытались использовать все женщины и которой желали воспользоваться практически все мужчины, с которыми встречала ее дорога-Судьба, именно теперь, вдали от родной земли, наступала новая, совершенно новая жизнь.

И быть может, изменения, которые она неявно, очень расплывчато и слабо, но точно чувствовала где-то в глубине своего маленького трепетного сердца, — изменения, сейчас только начинающие набирать силу, перемены, которым предстояло изменить лицо материка, — были к добру.

Она приказала себе позабыть о них до следующего значимого открытия о мире, в котором оказались они все, и, повернувшись к рассвету лицом, вместе с Илламом зашагала в сторону реки.

Вельх проснулся. Вернее, он выплыл из тяжелого забытья, в глубине которого пребывал вот уже несколько часов.

Повсюду пели птицы.

Он чувствовал себя разбитым и больным, а в груди теснилась странная, не самая уместная, но, судя по всему, неистребимая уверенность в том, что жизнь на удивление хороша. В том, что теперь из долгого вязкого и мрачного плена он наконец-то вырвался на свободу.

Солнце светило ему прямо в лицо ярким узким лучом; именно от слепящего жара этого луча он проснулся; вокруг была зеленая полутьма и стены с потолком из живых лиственных ветвей, переплетенных цветущим плющом. Сквозь плотный покров то тут, то там пробирались — большие и малые, широкие и узкие, яркие и не очень — солнечные лучи.

Вельх лежал на кровати, застеленной простым, но очень гладким хлопковым покрывалом; он был облачен в тонкий шелк привычной рубашки, аккуратно зашитой в нескольких местах, и накрыт плотным одеялом из обрезков нескольких хорошо выделанных светло-коричневых, темных и черных шкур, с коротким мехом тех же цветов.

Рядом, на старом, отполированном чьими-то стараниями пне, лежали аккуратно свернутые зашитая Вельхова куртка, его кожаные штаны и привычные короткие сапоги без каблуков, с толстой подошвой и тяжелыми обводами, способными при сильных ударах крушить кости или проламывать черепа. Рядом покоился искусно залатанный в нескольких местах его тройной кожаный доспех. Вельх улыбнулся, увидев пояс с перевязью, и кожаные кольца для пяти ножен на нем. Это был подарок, причем подарок воину… Его пробуждения ждали.

Напротив кровати алым просвечивал проем входа, прикрытый лишь свисающими с потолка тонкими стеблями волнистого плюща; за ним, как показалось Вельху, открывалась наполненная лучами рассветного солнца поляна, по которой медленно и размеренно скользила туда-сюда чья-то высокая массивная тень… Больше в комнате ничего не было, и с этого места ничего нельзя было услышать или разглядеть.

Он потянулся, чувствуя, как болит все тело, рассмотрел себя, будто видел в первый раз, — и с удивлением не обнаружил на себе ни единой царапины.

«Лекари, — подумал он. — Друиды всегда были прекрасными лекарями, они напоили меня своими отварами, измазали зелеными мазями, так что на мне все очень быстро и хорошо заж…»

Тут он внезапно вспомнил, почему все так хорошо зажило на нем. Вспомнил, как ярость смешалась с отчаянием, как страх потонул в безысходности и боли, вспомнил, как, умирающий и окровавленный, он ощутил идущую из сердца яростную, незнакомую силу, — и превратился в странную Серую Тварь.

— Боги! — громко воскликнул Вельх, вскакивая с кровати, не в силах удержаться — его тело била сильная жестокая дрожь. — Элис! — Он оделся стремительно, как на побудке серым предрассветным утром, в памятном отряде границ, и четким быстрым шагом вышел из маленькой комнаты в сияющий мягкий свет.

Алое солнце сначала ослепило его; он застыл, созерцая окружающее нечто, переливающееся всеми оттенками зеленого и коричневого цветов, и ощутил разливающееся по всему телу тепло.

Поляна приняла его в свое мирное, уютное утро, и воин почувствовал мгновенный, неожиданный, так же как вспышка яростного волнения, покой.

— Утро, — сказал чей-то грубый и низкий голос; на воина упала большая, высокая и широкая тень, и одновременно с нею в ноздри ударил сильный, немного пряный запах мокрого древесного сока.

— Утро, — подняв глаза и увидев стоящего перед ним, согласно кивнул Вельх.

— Полного дня, — скрипяще пожелал Тот, оставаясь недвижным и лишь неотрывно и внимательно наблюдая за человеком, чуть склонив голову набок, словно древний, седой и умный пес.

Вельх осмотрел его тело, покрытое темной, с твердыми наростами, почти дубовой кожей, обе длинные, до колен, и очень мощные руки с пальцами-клешнями; наконец, разглядел это темное, мрачное врожденно-серьезное и внимательное лицо — с квадратным, выдающимся вперед подбородком, с приплюснутым мощным носом, со зрачками яркого, насыщенного темно-зеленого цвета в озерах светло-салатных глаз.

У существа был глубокий, очень старательный и необычно-проникновенный взгляд.

— Спасибо, — ответил воин. — Мое имя — Вельх. Как зовут тебя?

— Страж, — медленно кивнув, ответил тот и, неожиданно развернувшись, указал Вельху в сторону видневшейся у оголовья поляны широкой и чистой тропы: — Иди туда.

— Что там? — машинально спросил Вельх, как спрашивал многочисленных адъютантов и секретарей Дворца, на несколько долей секунды забывая, что теперь он в изгнании, и возвращаясь к привычному тону спокойного повеления.