– Никакие твои чертовы ступеньки я не передвигал, – шипит он.

– Но как же ты тогда можешь объяснить подобное?

– Не знаю, такими их сделали с самого начала.

– Какая нелепость! Такая ложь может пройти с твоей матерью, но не со мной.

– Заткнись! И не говори о моей матери! – кричит Питер и замахивается на меня.

У него за спиной открывается дверь. Входит Хелен. Она приносит с собой густой медовый аромат глицинии, грохот транспорта и шуршание оранжевых пластиковых пакетов. Это те самые пакеты, из-за которых она морщится и чувствует себя виноватой и поэтому, скомкав, прячет их в ящиках.

– Что здесь происходит? – спрашивает она.

– Он передвинул мою лестницу, Хелен, – говорю я. – Мне кажется, я знаю, почему он это сделал, но не знаю как. Пусть объяснит мне, как это у него получилось.

Питер поворачивается к Хелен:

– Твоя мать поместила объявление в газете с просьбой ко всем, кто увидит мою мать, обращаться к ней.

Он сует ей газету, и Хелен поднимает мешки, чтобы продемонстрировать, что у нее заняты руки. Из-за ее спины выскакивает Кэти и поднимает со ступеньки чашки. Она идет на кухню, и я думаю, не приготовит ли она мне тост. Однако мгновение спустя она возвращается и забирает у матери пакеты.

– Лучше их спрятать, мама, хорошо? Не хочу, чтобы кто-то увидел, что ты используешь пластиковые пакеты.

Два последних слова произносятся шепотом, и я сомневаюсь, что Хелен их расслышала. В любом случае она ничего не отвечает и только молча смотрит на Питера.

– Объявление? – переспрашивает она.

– Одно дело – звонить мне или оставлять записки в доме. Но это!..

В конце концов Хелен все-таки берет газету. Она смотрит на сложенную страницу, а затем начинает махать ею передо мной. Я пытаюсь схватить ее, но Хелен не смотрит на меня, а я никак не могу поймать газету.

– Мне очень жаль, – говорит Хелен. – Я не знаю, когда… каким образом… ей удалось дать такое объявление.

Питер качает головой. Я начинаю делать то же самое. Он качает головой, выходя из дома. Хелен бросается за ним. Слышен скрип ее шагов по гравию. Она что-то громко говорит, но я не могу разобрать слов. Слышен звук отъезжающей машины.

– Очень милый прием, – сообщает Хелен, возвращаясь. Она открывает газету, которую несет в руках. – Ну, вот оно. «Разыскивается Элизабет Маркхэм. Если у вас имеется какая-то информация, пожалуйста, позвоните…» О боже! Это же номер телефона в старом доме. Я и не предполагала, что ты можешь дать объявление.

– Нет. Это не я, – говорю я.

Мгновение все молчат.

– Что заставило тебя так поступить? – спрашивает Хелен. – Я об объявлении в газете.

Я смотрю вверх на площадку.

– Женщины, позвоните своим мужьям, – говорю я.

Хелен отдает мне газету и идет ставить чайник.

Позвоните своим мужьям… Я сохранила ту статью. И я собирала все сообщения о людях, ушедших из дома, которые только могла отыскать. И объявления, где мужья просят своих жен вернуться или хотя бы написать им. На самом деле их было не так уж и много. Чтобы произвести впечатление на читателей, репортер явно преувеличил количество этих случаев. Но каждое такое объявление, попавшее ко мне в руки, помогало моим угасающим надеждам вновь расправить крылья. Конечно, даже если бы сотни мужчин и женщин оставили свои семьи, ничего никому не сказав, Сьюки вряд ли последовала бы их примеру. Ведь мы все так любили друг друга, и она никогда бы не решилась причинить боль маме с папой. Хотя все оставленные члены семьи из газетных сообщений, как правило, говорили нечто подобное. В любом случае такой исход был бы предпочтительнее другого варианта – того, что убийца, напавший на двух женщин, расправился и со Сьюки. Если она жива, у нас остается надежда, и когда-нибудь мы сможем ее отыскать. Как-то я спросила маму, в какую рыбную лавку ходила Сьюки, но она расплакалась, а отец разозлился.

Я хотела порасспрашивать Дугласа, что он обо всем этом думает. Ведь он прочитывал газеты от первой до последней страницы. Однако я все больше начинала его бояться. Передо мной постоянно маячило его лицо, искаженное злобой, когда он вырывал у меня из волос заколки, и, хотя я целыми днями накладывала на лицо крем, чтобы избавиться от ощущения размазанной по щекам и подбородку губной помады, все было бесполезно – неприятное ощущение не проходило. Я стала наблюдать за поведением нашего жильца. Я знала, что он совсем не огорчился смерти своей матери, и помнила, как он смотрел на Сьюки. Кроме того, соседка рассказывала, что он часто бывал в доме моей сестры. Да и полицейский говорил, что узнал его, и я также прекрасно помнила, как постоянно пропадала еда, и про зонтик в его комнате, который один в один походил на зонтик той сумасшедшей женщины. И то, что Дуглас часто говорил, что идет в кино, а на самом деле, скорее всего, никогда не смотрел никаких фильмов. Заметив, что я слежу за ним, он отвечал мне злобным взглядом, и тогда мне вспоминались киношные злодеи, на которых он был очень похож. Но иногда он просто, как и раньше, застенчиво наклонял голову, и я начинала думать: «Это всего лишь наш старина Дуг», и мне бывало стыдно за свои подозрения.

И так как мне не с кем было посоветоваться, я могла лишь следовать тем скудным рекомендациям, указанным в тех злополучных газетных статьях. Я пыталась обнаружить какой-то намек на то, куда могла пойти Сьюки, в ее одежде, полученной от Фрэнка, или в чемодане, найденном полицией. В газетной статье рассказывалось об одном человеке, оставившем в ящике стола брошюру о Торки, и благодаря ей его и отыскали. Я вспомнила, как Дуглас ощупывал обивку чемодана, и сделала то же самое, но ничего не нашла.

Как-то раз, когда Фрэнк отвез меня в «Пять Дорог», я продемонстрировала ему свою коллекцию газетных вырезок. Я пила имбирный эль, хотя, откровенно говоря, мне было не так уж и приятно снова сидеть вместе с ним в пабе. Правда, там было спокойнее из-за ограничений, введенных на пиво, и пахло скорее сыростью, чем табаком, и складывалось впечатление, что у Фрэнка теперь меньше знакомых, чем раньше. Показывая ему вырезки, я допускала, что он может заплакать, но этого не произошло.

– Значит, – сделал он вывод, – ты думаешь, что она меня бросила, так?

– А ты не считаешь, что это более предпочтительный вариант? Чем то, что случилось с женщиной в отеле «Норфолк»?

– Возможно.

Он не отрываясь смотрел в свой стакан. Пива там оставалось совсем на донышке. Я ждала, пока он допьет его, и разглядывала глубокие морщины у него на лбу, на которые падал тусклый свет ламп, и то, как он вертел в руках стакан.

– А ты бы предпочел, чтобы она умерла? – спросила я, хоть и не могла поверить, что он на самом деле этого хотел, и мне было неприятно произносить слово «умерла».

Фрэнк не переставая вертел стакан, отчего кожа у него на пальцах побелела. Наконец он перевел на меня взгляд своих усталых глаз.

– Нет, – сказал он с тяжелым вздохом, – нет, конечно, я не хотел бы, чтобы она умерла. Но тот человек – маньяк. Ты читала заметки о нем? Одно дело – убийство, а совсем другое дело – то, что он совершал со своими жертвами.

Фрэнк поднял руки, остатки пива расплескались по столешнице, и на этом он закончил наш разговор. Он только хотел, чтобы я всегда помнила историю Сьюки и каждый раз рассказывала ему подробности их первой встречи.

– И тогда она сказала: «Вот тот человек, за которого я выйду замуж», – повторила я, глядя на то, как вращается в его руках бокал и как мнется газета. Ведь и помнить-то там было особенно нечего. – «Я просто знаю это. Он – мужчина для меня».

Фрэнк проводил меня в тот вечер домой, передал мне упаковку ветчины для мамы и постоял немного на углу, пока я заходила в дом. Я заметила, что у окна маячит силуэт миссис Уиннерс. Когда я проходила мимо ее садика, она говорила по телефону. Миссис Уиннерс выбежала из дома и бросилась вслед за мной.

– Эта сумасшедшая снова рыщет по нашей улице, – сообщила она, оглядываясь по сторонам. – Я позвонила в полицию. Но на твоем месте я не разгуливала бы так поздно по темным улицам, Мод.