«Неожиданность» подобного пассажа заключается в отказе от онтологического основания «теории заговора» — признания логического, рационального основания исторического процесса. Любые попытки направленного воздействия разрушаются самим объектом воздействия, действительность содержит в себе настолько широкий спектр возможностей, что управление ими становится заведомо невозможным. Фаталистический взгляд на историю делает бессмысленными и нелепыми любые заговоры и тайные общества. Обратим внимание на схожесть, а где-то и совпадение позиций Амфитеатрова, Генца, Селянинова, Белецкого и Тихомирова. Приведя множество примеров могущества и силы «тайных обществ», они в конечном счете приходят к заключению о мнимости или относительности подобной опасности. Имея несовпадающие мировоззренческие ориентации, принадлежа к различным социальным группам и партиям, они, дополняя друг друга, позволяют создать нам целостное представление о развитии отечественной «теории заговора» начала XX века.
Учитывая, что реальная политическая ситуация в России, начиная с первых лет XX столетия, внешне способствовала формированию конспирологического менталитета, следует резюмировать: генезис «теории заговора» рассматриваемого периода не выходит за рамки реактивной фазы, не происходит качественного «скачка» в развитии конспирологии. Элементы и схемы «теории заговора» зачастую использовались в решении, как это показано на примере вопроса об интеллигенции, неконспирологической проблематики. В этом отношении Россия продолжала находиться, как и в XIX веке, на периферии мощного подъёма «теории заговора». Возникает вопрос, в чём же основная причина подобного отставания? На наш взгляд, её следует искать в особенностях формирования русских интеллектуалов. Фактически, подобная социокультурная группа отсутствует в отечественном пространстве эпохи. Нужно указать на важное отличие интеллигенции от интеллектуалов, ибо здесь может возникнуть определённая путаница вследствие семантической близости данных понятий. Главное, на наш взгляд, различие между русской интеллигенцией и западными интеллектуалами заключается в следующих моментах. Западные интеллектуалы являются продуктом закономерного развития европейского общества, они изначально выступали как активные участники создания общества нового типа. Последующее оттеснение интеллектуалов от рычагов машины власти не снимает изначальной укоренённости интеллектуалов в западном социуме.
Российская интеллигенция выступает как элемент культурной вестернизации, относящийся к модернизационному проекту. Сам же проект модернизации в своём основании не был культурологическим. В этом и заключается важная особенность так называемого «европейского периода» русской истории XVII-XEK столетий. Техническая сторона модернизации преобладала над социокультурной. «Университетский вопрос» русского общества сводился зачастую к банальному вопросу: чем может заниматься интеллектуал в России при отсутствии свободной социальной ниши? Очень ёмко и точно суть ситуации обрисовал В. В. Розанов: «Академия наук — есть. Восемь университетов — есть. Четыре духовных академии — есть. Да. Но это пока тринадцать кирпичных зданий, которые так же нельзя назвать “наукою”, как “казармы” нельзя назвать “армиею”. Есть “штаты Академии Наук”… “штаты университета”, “штаты духовной академии”… Но пока это — бюрократия»{488}. Говоря о бюрократии, философ имеет в виду невозможность существования интеллектуалов в особом измерении, свойственном именно интеллектуальному сословию. Знакомый нам Ф. Рингер, рассуждая о специфике западного интеллектуального социального сознания, отмечает склонность мандаринов-интеллектуалов к созданию замкнутого пространства, самодостаточного и иерархически выстроенного по внутренним корпоративным законам. В отечественном варианте это оказалось невозможным — предложенная иерархия являлась только лишь слепком государственной системы управления.
Во многом рождение русской интеллигенции было спровоцировано невозможностью реализации «интеллектуального проекта». И потому русская интеллигенция с момента своего появления была обречена на маргинальное положение. Она не только не могла реально влиять на социально-политическую жизнь, она должна была постоянно доказывать право на собственное существование в архаичной системе русского общества. Приведём по этому поводу достаточно известные слова В. Кормера: «Русский интеллигент отчуждён от своей страны, своего государства, никто, как он, не чувствовал себя настолько чужим — не другому человеку, не обществу, не Богу, — но своей земле, своему народу, своей государственной власти. <…> именно это сознание коллективной отчужденности и делало его интеллигентом»{489}. Поэтому закономерно, что в русской «теории заговора» интеллигенция выступает не только как её субъект, подобно западной модели, но и как объект. Кстати, русские конспирологи того времени уже понимали, пусть и интуитивно, связь «интеллектуала» с «теорией заговора». А. П. Пятковский не без зависти писал: «Резкий протест против еврейских “заговорщиков” выразился во Франции в самых различных кружках интеллигентного общества, исходя, — по выражению Франциска Сарсэ, — “от людей убеждённых и честных”. Здесь сошлись и подали руку друг другу “непримиримый” Рошфор и католик Дрюмон»{490}. «Теория заговора», как уже отмечалось выше, преодолевала внутренние противоречия европейского «интеллектуального сообщества», становясь площадкой для манифестации его значимости и социальной ценности. Последствия этого процесса, конечно, не были однозначно положительными для интеллектуалов, но по крайней мере обеспечивали интерес общества к «теории заговора» и её «пророкам». Русская интеллигенция не могла претендовать на подобное положение в силу онтологической несостоятельности своего социального статуса.
Следует ещё раз подчеркнуть несовпадение российской и западноевропейской моделей бытия интеллектуалов. Очень хорошо это просматривается в истории немецких интеллектуалов. Особое их положение было закреплено уже в конце XVIII века в «Прусском земском уложении» (1794 г.) — кодификации права королевства Пруссии на основе римского права. Интеллектуалам отводилась в нём особая категория — «слуги государства», с наделением их важными социальными и правовыми привилегиями. Не отставали от Прусского королевства и другие немецкие государства. Так, в Веймаре местные интеллектуалы являлись органической частью королевского двора. Более того, прусские интеллектуалы сумели взять под контроль университет в Галле, превратив его в кузницу административных кадров не только для королевства, но и для большинства северных немецких государств. Кстати, из этого следует важная особенность немецкого Просвещения. В отличие от большинства европейских коллег, немецкие интеллектуалы-просветители не были сторонниками критики действующей власти и осознавали себя в качестве носителей внесоциальных ценностей. Они культивировали идеал чистого, незамутнённого знания, видя в нём дорогу к гармонизации человеческой личности. Естественно, что сами интеллектуалы и воплощали в себе обозначенный идеал. Удалось немецким интеллектуалам, в отличие от своих неудачливых российских коллег, избежать и конфликта с церковью — одной из важных причин «беспочвенности» русской церкви. Пасторское сословие получало образование в университетах, что в конечном счёте поднимало престиж интеллектуалов в глазах обывателя. Ф. Рингер замечает по этому поводу: «Будущий пастор и даже будущий чиновник, учась в университете, вполне могли читать (и зачастую читали) античную литературу или изучать идеалистическую философию»{491}.
Напомним в этом контексте о знаменитом запрете на изучение и преподавание философии в России в 1850 году. В университетских курсах были оставлены лишь логика и психология. Определённый изыск содержался в том, что правом читать данные дисциплины обладали лишь профессора богословия. Инициатор запрета — министр народного просвещения князь П. А. Ширинский-Шихматов составляет записку на имя Николая I, в которой обосновывает вредоносное влияние философии, «особенно германской», на молодые умы. Ему же принадлежит известное высказывание о характере философии: «Польза от философии не доказана, а вред от неё возможен»{492}. Также были приняты некоторые общие меры по обузданию излишней тяги к образованию. В 1847 году был аннулирован разряд приватных слушателей, посещавших университетские курсы на добровольной основе. К середине 50-х годов XIX века общее количество студентов уменьшили до трёхсот на каждый из университетов. Московский и Петербургский университеты оказались вынуждены на три года прекратить вообще набор студентов, дабы соответствовать указанному количеству[20]. Немецкий же правящий слой, игнорируя «возможный вред», ещё в 1791 году вводит обязательный государственный экзамен для чиновников на основе университетского курса. Для немецких интеллектуалов наступает «золотой век», они становятся важным элементом государственного аппарата, власти и идеологии. В 1840-е годы один из государственных чиновников описывает механизм прусской государственной власти в следующих словах: «Король -главный чиновник — неизменно выбирает себе помощников из интеллектуальной элиты страны, признаваемой таковой посредством строгих (на практике или в теории) экзаменов. Он наделяет их огромной самостоятельностью, признавая тем самым их право на соуправление, и санкционирует деятельность своего рода аристократии профессионалов»{493}. Если попытаться кратко сформулировать коренное отличие между двумя моделями — немецкой и российской, то можно сказать следующее: немецкое интеллектуальное сословие, возникнув раньше общегерманского государства, приложило все усилия для его образования и укрепления[21]. В России интеллигенция появилась «незапланированно», как один из элементов уже существующего государственного устройства, на который власть в лучшем случае не обращала внимание, а в худшем — пыталась «обезвредить», вполне справедливо считая его чужеродным системе российского социального устройства.
