Платон, будучи критиком демократии, пытается на теоретическом уровне обосновать антидемократические принципы правления, используя, по существу, манипуляционные технологии. «Платон чувствовал, что программу Старого олигарха нельзя возродить, не основав её на другой вере — на убеждении, которое вновь утвердило бы странные ценности племенного строя, противопоставив их вере открытого общества. Людям следовало втолковывать, что справедливость — это неравенство и что племя или коллектив стоят выше индивидуума»^{258}. С этой целью, по мнению Поппера, Платон в своих диалогах искажает реальные обстоятельства суда над Сократом, приведшего к гибели великого античного мыслителя. Фальсификация объясняется тем, что в действительности Сократ не только не был противником демократии, но, напротив, к его гибели имели прямое отношение афинские олигархи. Искажения, привнесенные Платоном как в освещение хода судебного процесса, так и в изложение собственно философских взглядов Сократа, становятся фатальными для последующих поколений, для которых свидетельства нечестного ученика закрывают подлинную фигуру учителя.

Итак, на основе сказанного мы можем сделать ряд выводов. Во-первых, Поппер, как нами уже это было показано, рассматривает «теорию заговора» в контексте функционирования «закрытого общества», которое, по мнению английского философа, является тупиковой ветвью социального прогресса. Во-вторых, «теория заговора» ущербна и с методологических позиций, так как является одной из разновидностей исторического эссенциализма. Таким образом, доказывается как научная несостоятельность конспирологии, так и негативность её воздействия на социально-исторические процессы. Но критически рассуждая как о «теории заговора», так и о «закрытом обществе» в целом, Поппер, как мы видим, во многом обосновывает свою позицию исходя из конспирологических факторов. Тем самым имманентно исследователь приходит к признанию конспирологии в качестве необходимого инструмента социального познания.

Близкий пример «неожиданного» признания содержательной ценности «теории заговора» мы обнаруживаем у уже знакомого нам Д. Пайпса. Последовательный критик конспирологического мышления внезапно для себя и читателя заявляет о реальности существования «тайных обществ» и их глубоком воздействии на мировую историю. Открытие относится к двум ключевым событиям XX века — Октябрьской революции в России и приходу нацистов к власти в Германии в тридцатые годы прошлого столетия. В деятельности партии большевиков американский исследователь усмотрел планомерную реализацию конспирологической установки. «Ленин в своих сочинениях изобразил “монополистический капитализм” как сплочённую группу, которая навязывает собственные интересы остальному обществу, тайно захватывая власть в государстве. Если такими методами могут преуспевать капиталисты, почему бы к ним не прибегнуть социалистам?»^{259}. Приняв на вооружение «теорию заговора», Ленин, по мнению Пайпса, приступает к реализации своего плана. Автор приводит высказывание Л. Шапиро, взятое из его книги «Коммунистическая партия в Советском Союзе», призванное подтвердить конспирологическую природу партии большевиков: «Верный однажды задуманному, Ленин организовал свою партию как небольшую засекреченную иерархическую структуру, основой которой стал тесный кружок заговорщиков, лично преданных своему руководителю -Ленину»^{260}. Пайпс, понимая, что «тесный кружок заговорщиков» вряд ли мог в реальности претендовать на нечто большее, чем социальное прожектирование в рамках самого «кружка», усиливает конспирологическую составляющую большевистской партии, ссылаясь на мнение Д. Эннана, назвавшего большевиков «самым успешным национальным тайным обществом за все времена». Отметим, что данное определение Эннана, мягко говоря, удивляет. «Национальное тайное общество» не имеет ничего общего ни с теорией, ни с практикой большевизма, отстаивающего, как минимум, принципы интернационализма.

Ещё больше вопросов возникает, когда Пайпс переходит к рассмотрению конспирологического аспекта деятельности нацистов, Гитлера и его окружения. Делается шокирующее заявление о том, что в основе функционирования нацистской партии можно обнаружить влияние иезуитов и масонов. При этом Пайпс, в отличие от самих конспирологов, не утруждает себя поиском большого количества доказательств своих экстравагантных утверждений. Базисом выступают частные моменты, получающие масштабы невероятных обобщений: «От иезуитов он заимствовал модель, которая легла в основу сил СС (поэтому Гитлер обращался к руководителю СС Генриху Гиммлеру, называя его “Мой Игнаций” (my Ignatius)»^{261}. Видимо, для автора остаётся неведом факт нацистского неприятия католической церкви, которую они считали конкурентом, предлагающим западному обществу, наряду с коммунистами, альтернативу современной им модели капитализма. Кроме того, не указывается частотность подобных обращений и их характер. Возможно, что Пайпс принимает за доказательство «иезуитского характера» СС специфическое чувство юмора Гитлера и его однопартийцев[14].

Связь же нацистов с масонством, напротив, определяется через чрезмерное обобщение. Специфической масонской чертой НСДАП, по мнению авторитетного автора, выступает «структура иерархического ордена». Здесь мы фиксируем в первую очередь фактическую ошибку. Естественно, что масонство не является «орденом» — особым религиозным объединением, о природе которого мы уже говорили выше. Во-вторых, «иерархическая структура» — слишком абстрактное определение, равно применимое ко множеству социальных объектов, не имеющих зачастую между собой ничего общего. Но Пайпс идёт ещё дальше, выдвигая следующее доказательство конспирологического генезиса нацистской партии. Этим доказательством выступает указание на заимствование методов борьбы нацистов у своих главных врагов — евреев. Оказывается, что действия Гитлера идентичны планам, представленным в «Протоколах сионских мудрецов». Таким образом, заведомая «фальшивка», «плод воспалённого антисемитского сознания», «собрание параноидальных фантазий» становится основой одного из крупнейших социальных экспериментов в истории. Пайпс противоречит здесь не только себе, но и подавляющему большинству критиков «теории заговора», для которых «Протоколы» являются как раз ярким примером, демонстрирующим абсурдность, оторванность от социальной реальности конспирологического сознания. Парадоксально, но как раз Пайпс демонстрирует определённую «нелогичность», говоря следующее: «Обвинив евреев в намерении захватить власть над миром и ссылаясь на поддельные “Протоколы” как на доказательство еврейского заговора, нацистский лидер следовал “Протоколам” во многих отношениях и строил свою диктатуру на основании дьявольских теорий, изложенных в этих документах»^{262}. Не замечая того, исследователь превращается в невольного апологета «Протоколов», стремительно трансформирующихся в своего рода пособие по захвату мировой власти с высоким коэффициентом полезного действия. По этому поводу П. Найт не без иронии замечает: «Настойчивое стремление Пайпса следить за чётким разделением допустимого и параноидального доходит до крайности (можно даже сказать до параноидальной крайности)»^{263}. И, действительно, как мы видим, настойчивое желание опровергнуть «теорию заговора» оборачивается ещё большей «теорией заговора». Возникает определённый соблазн дешифровать подобный феномен, используя тот самый фрейдистский инструментарий, к которому так охотно обращаются критики конспирологии. В этом случае «теория заговора» есть объект вытеснения, сущность которого заключается в скрытом подсознательном тяготении к «теории заговора» — к параноидальному мышлению. Поэтому таким не по-научному экспрессивным отрицанием пропитаны страницы, невольно провоцирующие ощущение скрытого благоговения перед подобными «дьявольскими теориями». Тем не менее, мы на обширном фактическом материале доказали, что критика «теории заговора» не всегда является критикой в современном понимании этого слова.