Сартра привлекают сами страдания евреев, которые он воспринимает как максимальное проявление субъективности, увязывая их тем самым с общими положениями экзистенциализма. Онтологическая «неприкаянность» евреев, отчуждённость от народов, среди которых они проживают, делает их «стихийными экзистенциалистами»: «Еврей определяется исключительно через свою “ситуацию”, то есть через способ его восприятия другим. Добавим сюда христианскую традицию, испокон веков считающую его ответственным за смерть Бога: обвинение с тяжкими последствиями, препятствующими ассимиляции евреев. Подобная дьяволизация еврея изобличает его негативную сущность»{167}. Как мы видим, французский философ соединяет весьма разнородные положения и концепции, что лишает его подход к толкованию «теории заговора» внутреннего единства. Но тем не менее психоаналитическое основание его построений не вызывает никакого сомнения.
Сходную систему аргументации мы находим и в научной литературе, авторы которой полностью или частично разделяют неофрейдистский подход. Л. Поляков, исследующий причины прихода Г. Форда в лагерь сторонников конспирологии, отмечает целый ряд рациональных, нефрейдистских факторов, способствующих этому, главное — его активное участие в политической жизни, вплоть до выдвижения на пост президента США: использование конспирологической риторики являлось частью популистской кампании. Но все приведённые объяснения «перекрываются» другими мотивами, замыкающимися на личностных характеристиках самого автомобильного короля: «Тем не менее, имеются и другие особенности, прежде всего вегетарианство и другие абстиненции и фобии (отказ от употребления крепких напитков, чая, кофе и табака), сближающие его с Рихардом Вагнером, Хьюстоном Чемберленом и Гитлером»{168}. Хотя автор и оговаривает невозможность абсолютизации подобного подхода, но в то же время само обращение к списку лиц, известных своей приверженностью «теории заговора», наглядно свидетельствует о его (подхода) плодотворности. Не следует ли из сказанного со всей неизбежностью, что отказ от кофе, чая и спиртных напитков и другие «странности» отражают, прежде всего, индивидуальные психологические деформации, детерминирующие, в свою очередь, склонность к конспирологии? В качестве ещё одного примера обозначенного подхода можно рассматривать работу Дж. Энтина «Теории заговоров и конспиративистский менталитет». Рассуждая об особенностях политической системы, выстроенной Сталиным, исследователь делает акцент, как и Поляков, на психических свойствах советского вождя: «Я исхожу из предположения, что во взглядах Сталина присутствовал элемент патологии, и что необходимо учитывать факты его биографии и психологические особенности личности. Трудно понять взгляды и поведение Сталина, если считать их результатом только большевистской культуры»{169}. Приверженность Сталина «теории заговора» иллюстрируется и подкрепляется, как и в случае с Фордом, ссылкой на нестандартные формы его поведения: «К концу его жизни его конспиративизм явно превратился в душевное помешательство. Его боязнь врачей доходила до такого состояния, что он предпочитал ставить себе пиявки»{170}. Как мы видим, нам практически предлагается отождествить конспирологию с той или иной формой душевного недуга.
«Авторитетность», а также масштаб распространения неофрейдистского подхода не могли не повлиять на формирование исследовательских подходов и в отечественной науке. В этой связи наиболее показательным является работа М. Н. Золотоносова «Братья Мережковские». Её первая часть посвящена анализу жизни К. С. Мережковского — старшего брата известного русского писателя и мыслителя Серебряного века. Будучи по профессии биологом, оставившим существенный след в этой достойной науке, Мережковский-старший приобрёл шумную известность несколько иного характера. В самый канун Первой мировой войны он оказывается в центре скандала сексуального характера, закономерному завершению которого в форме судебного процесса по обвинению в педофилии помешал поспешный отъезд профессора казанского университета заграницу и начавшаяся вскоре мировая война. Анализируя изнаночную сторону личности, исследователь неразрывно связывает её (сторону) с социально-политическими взглядами субъекта своей работы. Развитие педофильских наклонностей К. С. Мережковского становится проявлением так называемого «анального характера», понятие которого вводится в научный оборот 3. Фрейдом в начале прошлого века. По мнению венского доктора, «анальный характер» обнаруживает в себе несколько доминирующих черт, к которым причисляются бережливость, аккуратность и упрямство. Названные особенности могут трансформироваться в крайности: бережливость — в скупость, аккуратность — в патологический педантизм, упрямство — в мстительность. Естественно, что на обозначенные психологические компоненты личности с неизбежностью наслаиваются различного рода сексуальные перверсии и фобии (в конкретном случае — это педофилия). Подобному сложному психосексуальному комплексу, в авторской интерпретации, «соответствует центрированность К. С. Мережковского на масонском заговоре»{171}.
Но дотошный исследователь не ограничивается использованием классического фрейдистского инструментария, добавляя ещё одну свежую краску в психологический портрет героя. Речь идёт уже о психастенических корнях склонности к конспирологии. Согласно этому подходу, человек испытывает постоянное чувство страха, связанное с отсутствием интроектов заботы о себе. Как особая психопатия психастения выражается в таких личностных состояниях как постоянная тревожность, неуверенность в себе, мнительность. Внешне это выражается в наличии взаимоисключающих стремлений. С одной стороны, субъект испытывает желание находиться в центре внимания, с другой — максимально дистанцироваться от окружающего мира, наблюдается стремление к скрытности, потаённости. Последние свойства, по мнению Золотоносова, с неизбежностью провоцируют тягу Мережковского к «теории заговора»: «Идеалом для него поэтому стали “сионские мудрецы”, правящие миром, но миру не явленные. Этот идеал явился закономерным порождением ментальности, суть которой заключена именно в смеси “соборной” истероидности (порождающей все виды публичной активности, включая садические) со страхом, внушаемым Чужим»{172}. Необходимо отметить, что в представленной авторской концепции без труда обнаруживаются внутренние противоречия. Так, «анальный характер» практически не сочетается с психастеническим типом личности. Если в первом случае предполагается наличие у субъекта ощущения сверхполноценности, ярко проявляется стремление к доминированию, то во втором случае мы сталкиваемся с набором диаметрально противоположных психологических черт: обострённая рефлексия, неуверенность в правильности совершаемых или планируемых действий. Исследователь пытается искусственно «вычленить» из названных психологических типов те качества, которые можно было бы рассматривать как базовые в формировании конспирологического типа личности, мало заботясь о том, сочетаемы ли они в одной конкретной личности.
Кроме этого обратим внимание на необходимость учитывать культурный фон эпохи, который, несомненно, оказал влияние на формирование и личности, и мировоззрения Мережковского. Популярная идея «жизнетворчества», сознательная эстетизация, зачастую за счёт этической стороны, поведенческих норм, объединяли многих весьма несхожих друг с другом представителей ренессанса русской культуры. Стремление покончить с диктатом обветшалой, как тогда представлялось, общественной «мещанской» морали, толкали многих деятелей культуры и искусства к весьма радикальным экспериментам в личной жизни[10]. В их ряду Мережковский занимает вполне законное место, следуя, отметим, от «теории» к «практике», планомерно осуществляя им же заданный эстетический и сексуальный идеал. Собственно это и признаёт сам автор исследования, отмечая рациональную природу «сексуального сумасшествия» Мережковского, что уже не просто приводит к противоречиям внутри концепции, но просто разрушает само концептуальное пространство. Абстрагируясь от конкретного содержания работы Золотоносова, отметим, что указанная проблема является «ахиллесовой пятой» всего неофрейдистского подхода к толкованию генезиса «теории заговора».