В ходе анализа выявляются предпосылки и последствия как экономико-социальных изменений, происходивших в СССР, так и противостояния между определёнными политическими группировками внутри советского руководства и армии, сложное взаимодействие которых во многом и объясняет размах и направленность репрессий. К примеру, получившая широкое распространение кампания по борьбе с «вредителями» находит своё объяснение в ряде моментов. К ним относятся и чрезмерные темпы индустриализации, гонка за показателями, когда страдает в первую очередь качество изготовляемой продукции. Не следует забывать и о последствиях коллективизации, когда городское население стремительно пополняется непрофессиональной рабочей силой, в основном направляемой в промышленную сферу. Это приводит к быстрому износу или порче оборудования, росту числа производственных аварий и т. д. Видный советский дипломат А. Бармин приводит пример, когда производство шарикоподшипников в масштабах всей страны оказалось под угрозой из-за несоблюдения технологии: пыль от цементных полов в цехах стала причиной порчи дорогих станков. «Кругом шла героическая борьба за качество продукции. Большая часть продукции шла в брак как не отвечающая стандартам. На заводе непрерывно проводились расследования, искали саботажников»{708}. Таким образом, помимо «злой воли» партийного руководства в развязывании кампании по борьбе с вредительством, налицо и объективные её причины.
Касаясь непосредственно проблемы «военного заговора», исследователи особо подчёркивают неоднородность военной элиты Красной Армии, разнонаправленность её интересов в преддверии неизбежной войны. Радикальное развитие технической составляющей будущего конфликта требовало как модернизации армии, так и новых представителей высшего командного состава, свободных от стереотипов, выработанных в ходе гражданской войны. Освобождение от таких стереотипов не могло не сопровождаться ещё большим размежеванием внутри военной элиты. Поэтому, хотя и в достаточно осторожных формулировках, но всё же признаётся наличие той или иной формы военного заговора, сложившегося к середине 30-х годов. «Возникновение “генеральских группировок”, в которых неофициально, скрыто от политического и военного руководства СССР обсуждались проекты нового этапа модернизации оборонной системы, обуславливая его настоятельной необходимостью смены высшего военного руководства и фактического включения “генералов” в высшее властное звено, вполне, особенно в ментально-политическом контексте тех лет, можно квалифицировать как “военный заговор”»{709}. Таким образом, происходит реабилитация самой идеи «заговора», с последующим снятием негативной коннотации. Это приводит к возникновению второго подхода к обозначенной теме. Его представители, следуя в основном логике обвинительных заключений 30-х годов, в то же время используют материалы, приведённые исследователями первого направления. Участие того или иного лица в заговоре подкрепляется, как правило, не только аргументацией, следующей из современного прочтения проблемы (введение ранее неизвестных архивных данных, использование иностранных источников), но и актуализацией, своего рода «реанимацией» материалов самих политических процессов, которые тем самым признаются достоверными. Так, предваряя публикацию протоколов допросов комдива Д. А. Шмидта, авторы работы «Двойной заговор. Тайны сталинских репрессий» отмечают следующее: «Перед вами — подлинные протоколы из реального следственного дела одного из фигурантов “заговора военных”. Так это выглядело на самом деле — это бесконечные допросы, очные ставки, постоянно меняющиеся доказательства… При этом говорить о “недозволенных” методах особо не приходится — поскольку нет доказательств того, что в это время они в органах применялись»{710}. И уже в качестве окончательного вердикта в отношении всего «процесса военных» говорится: «У нас нет никаких причин сомневаться в материалах следствия — по крайней мере в основных материалах»{711}. Сторонники этого подхода используют факт массовых репрессий, которые затрагивали людей, явно непричастных к «военному заговору», в качестве дополнительного аргумента в пользу существования разветвлённого заговора: «Противники Сталина намеренно фабриковали массу фальшивых дел, старались выиграть время, затормозить следствие, увести из-под удара своих и подставить “чужих”, создать путём чудовищной лавины массовых арестов обстановку дикого страха и паники в стране, чтобы их влиятельные сторонники, находившиеся на свободе, могли ею воспользоваться для военного переворота»{712}. Если учесть, что в качестве обоснования наличия заговора используются положения, выдвинутые первой группой исследователей, то позиция «чистых» конспирологов приобретает черты научности и объективности в глазах читателей.
Возникает вопрос: насколько «теория заговора» в современном российском социокультурном пространстве соотносима с теми или иными формами псевдонаучных концепций, направлений и т. д. Обратимся к такому варианту современной конспирологии, как «новая хронология», получившая в последнее десятилетие широкую известность в российском обществе. О весомой роли «новой хронологии» свидетельствуют следующие слова С. О. Шмидта: «Таким образом, “феномен Фоменко” в плане развития общественного сознания можно признать фактурой (т. е. своеобразием техники выражения) отечественного менталитета. Причём, именно постсоветского периода и показательной для определённой социокультурной среды»{713}. Среди своих предшественников сторонники данного направления называют множество имён, как практически неизвестных широкому кругу читателей, так и достаточно весомых. Это и иезуитский археолог XVIII в. Гардуин, и немецкий филолог начала прошлого века Балдауф, и английский историк Джонсон. Безусловным украшением, придающим блеск респектабельности всему генеалогическому древу «новой хронологии», следует всё же считать И. Ньютона{714}. Но генетически «новая хронология» восходит к работам видного народовольца Н. А. Морозова, просидевшего в одиночной камере Петербургской крепости и Шлиссельбурге 25 лет. За время заключения Морозовым создаётся концепция, пересматривающая основные события древней и средневековой истории и заметно сжимающая все хронологические рамки.
Суть концепции состояла в том, что история древности и средневековья была создана, «сфальсифицирована» в XII-XIV веках. В реальности же на каждую эпоху «доисторической культуры» Морозовым отводится примерно по веку. Поэтому I век н. э. есть в действительности «каменный век», II н. э. — «бронзовый век», III век — «железный», являющийся одновременно началом латино-эллино-сирийско-египетской империи.
Опубликованные после выхода из заключения работы «Откровения в грозе и буре» (1907), «Пророки» (1914) не стали сенсацией, вызвав лишь умеренно оживлённую дискуссию среди профессиональных астрономов и математиков. Столь же малозаметным событием, но уже в первое десятилетие советской власти, явился выход многотомной работы «Христос» (тт. I-VII, 1924—1932 гг.). Сама личность Морозова, легендарного народовольца, в известной мере объясняла и извиняла в глазах современников определённую эпатажность его концепции. С одной стороны, признавалось значение борьбы с традиционной историографией. Психологически теория Морозова была «созвучна» умонастроениям новой эпохи, когда вся предшествующая история трактовалась как «прелюдия», этап протоистории, не имеющий высокой ценности. С другой стороны, явный экстремизм морозовского подхода объясняли теми же двадцатью пятью годами одиночного заключения, что служило ещё одним свидетельством кровавости самодержавного режима.
