На востоке равнина переходила в пустыню.

Там, чудилось, пески движутся, живут. Сделай шаг — и, пожалуй, увязнешь и зыбучие пески немедленно засосут тебя…

Солдат в штабе записал мое имя, фамилию, возраст, город, откуда я прибыл, и направил меня в девятый барак.

Лагерь поразил меня. Казалось, людей здесь должно было быть, как муравьев в муравейнике, но в штабе, в бараке и по дороге к нему я почти никого не встретил.

«Как раз то, что нужно! — отметил я с удовлетворением. — Значит, здесь долго не задерживаются. День, другой и уходят на боевые операции». Как мало я тогда знал!

Дверей в девятом бараке не было. Вместо них — деревянный щит.

Наружные стены поцарапаны осколками. Шесть оконных проемов без рам забраны тонкими металлическими сетками.

Посредине барака узкий проход, по обе стороны которого деревянные нары, — доски уложены на врытые в землю пустые железные бочки. Одеяла аккуратно свернуты. В углу самодельный шкаф с открытыми дверцами, которым, видно, никто не пользуется.

Первые дни, проведенные в лагере, трудно забыть. Занятия и снова занятия… На учебном плацу, под руководством инструктора новоприбывшие — а было нас всего пять человек — выполняли незамысловатые упражнения физической и боевой подготовки: прыгали через траншеи, бросали гранаты, ползали по‑пластунски, — и это по заросшему колючками полю! — стреляли из винтовки и пулемета, бегали. Скоро я бегал, как настоящий спортсмен: меня обгонял лишь палестинец Ахмед, но он, казалось, летел над землей, едва касаясь ее ногами.

Как-то в начале осени я проснулся, дрожа от холода под одной простыней. По нарам скользил тонкий луч карманного фонарика — сержант Салах обходил барак. Я притворился спящим. Заметив, что у меня нет одеяла, Салах стал шарить по нарам. Пропажа была обнаружена, я заботливо укрыт, а сосед мой, Антара, который стащил с меня одеяло, отправлен в ночной дозор.

Антара был партизан из отряда Ахмеда Абд аль‑Азиза. После разгрома отряда он пришел в лагерь эль‑Бариг, был назначен инструктором и на новичков посматривал свысока, подтрунивал над ними. Как же, он бывалый воин, а мы мелюзга, неучи.

После той ночи он затаил на меня злобу. Через несколько дней начались упражнения на ловкость. Во время занятий Антара неожиданно бросил мне винтовку: «Держи!» Винтовка летела прикладом в лицо. Я едва успел отскочить в сторону. Антара прочел мне длинное наставление и, подняв зарывшуюся в песок винтовку, приказал вечером вместо отдыха чистить оружие.

«Не огорчайся! Я тебе помогу!» — шепнул мой приятель Атыйя и пояснил, что винтовку нужно было поймать, а затем бросить товарищу. «Держи!» — крикнул он, бросая свой винчестер. Я на лету схватил винчестер и что было сил швырнул в Антару:

«Держи!»

Антара шутя поймал винтовку — рука легла точно посередине деревянного ложа, — крикнул: «Держи!» — и снова бросил мне ее в лицо.

Но меня теперь было на этом не провести. Винтовка пошла по кругу.

Тренировки продолжались до захода солнца, с тремя перерывами на завтрак, обед и ужин. Я похудел, окреп, стал легко переносить дневную жару и ночной холод.

В группе появился новый боец. Это был толстый, неуклюжий парень. Бегать он не мог, задыхался. Антара принялся гонять его с особым усердием.

«Увидите, каким будет через пару недель! — говорил он, когда мы заступались за товарища. — Дайте мне чахоточного, и я его вылечу лучше любого врача».

Наступила моя очередь нести учебную караульную службу. На вторую ночь я залег перед блиндажом, возле мешков с песком. Впереди, за колючей проволокой, простиралась равнина. Вдруг залаяла собака. По диску выкатавшейся из-за дальнего холма луны поползли зловещие тени. Передо мной что-то зашевелилось. Я нажал на курок.

Утром Антара построил нас.

«Кто стрелял на посту?»

Я сделал шаг вперед.

Антара прищурил глаза — у него была такая привычка — и распорядился:

«Бойцу Абдалле до конца обучения боевых патронов не выдавать. — И добавил: — А то он всех служебных собак перестреляет».

В декабре я начал нести настоящую боевую службу. Меня поставили охранять склад с обмундированием. Боеприпасов дали — бери сколько хочешь. Ночь была спокойная. Я прилег возле наблюдательной вышки — палец на спусковом крючке — и стал глазеть на звезды. Сколько их было в ночном небе! Сияли они веками, тысячелетиями и будут сиять вечно. В дни войны и в дни мира. Что им до наших забот и тревог!

Вдруг слышу, будто кто провизжал: «Мусульманин, сдавайся!»

Какое-то движение, шорох. Я тотчас дал очередь.

Взметнулись лучи прожекторов, зашарили по холмам. Ко мне подбежали караульные:

«Чего стрелял?»

«Вражеский лазутчик!»

Мы поползли вперед. «Не приведи аллах, если я снова укокошил собаку, — со страхом думал я, продвигаясь по‑пластунски. — Но ведь собака не визжит: «Мусульманин, сдавайся!» А может, мне все это почудилось?.. Не пора ли поехать в город к психиатру?» Тело убитого было еще теплое. Мы поволокли его к вышке. Но лучше бы оставили в песке! Скольких бы шуток я тогда избежал! Моим первым поверженным врагом была женщина. У них и женщины воюют.

Убить меня она могла очень просто. Но ей, видимо, нужен был «язык», и тут она допустила оплошность. Наверно, долго следила за мной и не могла предположить, что, наблюдая за звездами, я держу палец на спусковом крючке…

…Ночь выдалась трудная, черная. Звезды скрылись за облаками. С моря дул легкий западный ветер, неся горькие ароматы апельсиновых и лимонных деревьев.

Я спал и слышал нарастающий шум. Это шли танки. Их поддерживала пехота. Линия обороны была прорвана. В командный пункт попал крупный снаряд. Атыйя бросился туда, мимо горящего танка. Проволочные заграждения не сдержали пехоту.

«Как хочется пить! О, как хочется пить!»

Я шел по боковому ходу окопа, слышал стоны. Возле камня лежал раненый солдат в израильской форме. Я сходил за водой — она была поблизости в запасном бочонке, — принес флягу, смочил ему губы.

Он открыл глаза, с минуту смотрел на меня и вдруг схватил автомат.

«Опомнись! — закричал я. — Если ты убьешь меня, кто принесет тебе воды? Ты умрешь от жажды!»

Он отвел дуло и потерял сознание.

На всякий случай я взял автомат. Израильтянин вскоре очнулся. Он был коренной житель Иерусалима и свободно говорил по‑арабски.

«Ты убьешь меня?» — спросил он.

«Нет, не убью. Ты скажи: зачем вы сюда пришли? Все равно вы не сможете удержать захваченные земли!»

«Удержим!»

«Каким образом?»

«Мы сильнее».

«Нет, мы сильнее».

«Вы? — удивился он. — Как это может быть?»

«Нас больше».

«Ах, больше… — протянул он. — Это еще ничего не значит. К нам приедут братья со всего света».

Я помолчал, обдумывая его слова, и спросил:

«Вы хотите нас уничтожить? А как же ваш гуманизм?»

«Чего? Гуманизм?! — передразнил он. — Нам нужна земля. Здесь останется сильнейший, и это будем мы. Вы должны отдать нам землю, или…»

«Что «или»?»

«Или вы будете перебиты! Слышишь, перебиты!» — повторил он, подтягиваясь ко мне, и неожиданно ухватился рукой за автомат.

«Пусти!» — крикнул я и рванул автомат. Израильтянин едва устоял на ногах.

— Ты что, рехнулся?! — заорал он не своим голосом и мгновенно исчез, словно провалился сквозь землю. В тот же миг я увидел перед собой встревоженное лицо сержанта Салаха.

— Ну и силища! — ворчал сержант, отряхивая с куртки песок. — Так и убить можно! А мне показалось, что ты спишь. Думал, возьму оружие… Время караула истекло. Тебя сменит Атыйя.

В темноте засветился кончик сигареты. То ли Селах и в самом деле не заметил, что я уснул, то ли пожалел меня — на следующий день я должен был идти в первый бой.

Засаду мы устроили в лощине между двух холмов с пологими склонами. По лощине проходила дорога, которой иногда пользовались израильтяне. Нам повезло. После полудня на дороге показались два вражеских грузовика в сопровождении мотоциклистов. Отряд по указанию Кямиля занимал удобные позиции. Маленькая колонна очутилась как бы в клещах и быстро была разгромлена. Трофеев мы захватили много — грузовики везли провиант: овощные консервы, шоколад, банки с тушенкой.