Как будто еще более вдохновляясь от сделанного им, воспрянул он и явил себя еще большим художником в пяти сивиллах и семи пророках, каждый из которых высотою в пять локтей с лишком; позы одна на другую не похожи, складки тканей красивы, одежды их разнообразны; словом, все сделано с изобразительностью и искусством чудесным, и если кто вдумается в их чувства, они покажутся божественными. Можно здесь видеть Иеремию, он скрестил ноги, одной рукой схватился за бороду, опершись локтем о колено, уронил другую руку и склонил голову так, что явственно заметны его меланхолия, задумчивость, размышление и горькие мысли о своем народе. Так же хорошо сделаны детские фигуры сзади него, равным образом и сивилла, от него первая к двери, в ней Микеланджело хотел передать старость и помимо того, что закутал ее в ткани, показал охлаждение крови ее от времени еще тем, как она читает и, имея уже слабое зрение, подносит книгу к самым глазам. Рядом с нею Иезекииль, пророк-старик, он исполнен движения и красоты, его окутывают одежды, в одной руке держит он свиток с пророчествами, другую приподнял и повернул голову, как будто собираясь говорить о вещах высоких и великих, позади него два младенца протягивают ему книги. За ними следует сивилла, составляющая противоположность упомянутой нами выше сивилле Эритрейской, ибо, держа в отдалении книгу, она собирается перелистать страницу и, положив ногу на ногу, замкнувшись в себе, величественно размышляет, что ей написать, пока находящийся позади нее и раздувающий огонь младенец зажжет ей светильник.
Эта фигура – красоты необычайной по выражению лица, по постановке головы и складкам платья, у нее обнаженные руки, также прекрасные. Вслед за этой сивиллой он сделал пророка Иоиля, который сосредоточенно взял свиток и читает его со вниманием и интересом, по виду его заметно, как ему нравится написанное здесь, он кажется живым человеком, напряженно сосредоточившим свои мысли на каком-то предмете. Над дверью он поместил старца Захарию, он чего-то ищет в книге и не может найти; одну ногу выдвинул вперед, поджав другую от нетерпеливого желания найти это место, он так и остановился и забыл, как неудобна эта поза. Эта фигура превосходно передает старость, по форме несколько грубовата, на ткани складок немного, но они очень хороши; дальше еще сивилла, повернувшаяся к алтарю противоположной стены и показывающая какую-то рукопись, она и младенцы около нее не менее достойны похвалы, чем все остальное. Но кто взглянет на помещенного вслед за нею пророка Исайю, который, углубившись в мысли, скрестил ноги, пальцами правой руки заложив книгу в том месте, где он читал, левым локтем поддерживает книгу сверху, опершись щекой о ладонь, причем его зовет один из младенцев, находящихся сзади него, а он только повернул голову, нисколько, впрочем, не обеспокоившись, – тот увидит черты, поистине схваченные с натуры, подлинной родительницы искусства, увидит фигуру, так искусно изученную, что она может обучить всем приемам истинного живописца. За этим пророком изображена прекрасная старая сивилла, которая сидит и изучает книгу; исключительно красива ее поза, а также и окружающих ее детей. Невозможно представить себе, что можно добавить к совершенству фигуры Даниила, который пишет в большой книге, выискивая что-то в рукописях и копируя с невероятным рвением; для опоры этой тяжести Микеланджело сделал между его ног ребенка, который поддерживает книгу, пока тот пишет, – ничья кисть не сможет никогда сделать ничего подобного; также очень хороша фигура сивиллы Ливийской, которая, окончив писать в огромной книге, состоящей из многих листов, уже готова женственным движением подняться на ноги, сразу хочет она и встать и закрыть книгу – тема чрезвычайно трудная, если не сказать недоступная, для кого бы то ни было, кроме ее творца. Это же можно сказать про четыре сцены на углах свода: в первой из них Давид, не по- юношески сильно сдавив великану горло, одержал над ним верх, изумляя солдат, оказавшихся около поля поединка, другие подивятся превосходным позам в истории Юдифи на другом углу, где изображено туловище Олоферна, только что лишившееся головы, и Юдифь, кладущая мертвую голову в корзину, которую держит у себя на голове старая служанка такого высокого роста, что ей пришлось наклониться, чтобы Юдифь могла до нее достать; Юдифь протянула руку, стараясь прикрыть ее ношу, и повернула голову к туловищу, так и оставшемуся с поднятой ногой и рукой, а в это время в палатке поднялся шум; она боится и лагеря, страшится и мертвеца; картина поистине значительнейшая. Но божественнее и прекраснее ее и всех других сцена со змеями Моисеевыми, в левом углу над алтарем; здесь можно увидать, какое смертоносное бедствие причиняют множество жалящих и кусающих змей, и как Моисей подвешивает к шесту бронзового змея; на этой картине живо представлены различные виды смерти, причиняемые змеями, и люди, лишившиеся всяких надежд от их жала; спазмы и страх смерти нескончаемые возникают от жесточайшего яда, змеи обвивают им руки, ноги, и они, оставшись в прежней позе, не могут двинуться с места; нечего и говорить, как прекрасны лица людей, кричащих и в отчаянии закинувших голову. Не менее хороши лица тех, кто обратил свой взор на бронзового змея и, чувствуя, как от взгляда на него легчает боль и возвращается жизнь, взирает на него с тем большей любовью; среди них обращает на себя внимание женщина, поддерживаемая мужчиной; видно, какую помощь оказывает он ей и как она, ужаленная и испуганная, нуждается в ней. Также и на той картине, где Агасфер, сидя на ложе, читает анналы, есть фигуры прекрасные; среди них бросаются в глаза трое сидящих за обеденным столом; они приняли решение освободить еврейский народ, повесив Амана, который изображен здесь в необычайнейшем ракурсе; столб, к которому приковано тело Амана, и руки, выброшенные им вперед, кажутся не написанными, а живыми, они выступают рельефно, также и нога, выдвинутая вперед, и части тела, остающиеся в глубине; конечно, эта фигура прекраснейшая и труднейшая среди всех прекрасных и трудных.
Но слишком долго пришлось бы объяснять все красоты различных сцен, где, желая передать всю генеалогию Иисуса Христа, Микеланджело изобразил всех его предков, начиная с сыновей Ноя. Нельзя рассказать, как разнообразны здесь ткани, выражение лиц, как нескончаемы выдумки, необыкновенные, новые, прекрасно выполненные; нет такого приема, который не был бы разумно здесь применен; у всех фигур перспективные сокращения очень хороши и искусны; словом, все здесь достойно высочайшей похвалы и божественно. Но кто не будет восхищен, кто не растеряется, увидав выразительность Ионы, последней фигуры в капелле: здесь свод, охваченный стеной, по самой природе своей должен бы наклоняться вперед, но благодаря искусству от вида этой фигуры, откинувшейся назад, он кажется прямым и даже настолько покорен мастерством рисунка и светотени, что как будто изгибается назад. О, поистине счастлив век наш! О, блаженны художники, ибо вы своевременно могли у источника ясности просветить затемненные свои очи и увидать, сколь доступным стало все, прежде трудное, благодаря исключительному и изумления достойному художнику? Слава его трудов понуждает вас понять и признать, что это он снял с вас ту повязку, которую вы носили на очах ума своего, исполненного мрака, и освободил истину от лжи, затенявшей вам разум. Итак, благодарите небо и старайтесь во всем подражать Микеланджело40. После того как живопись его была открыта обозрению, со всех сторон сходились люди посмотреть на нее и пребывали немыми от восхищения, таким образом и папа был возвеличен и побуждаем к еще большим начинаниям. Деньгами и богатыми подарками вознаградил он Микеланджело, который часто рассказывал о больших милостях, полученных им от папы, о том, как тот ценил его талант, а если порой и обижал по тяжести своего характера, то врачевал затем дарами и милостями. Так, однажды Микеланджело, пожелав провести день св. Джованни во Флоренции, просил отпустить его и дать на дорогу денег, папа сказал: «Ладно, а капелла когда будет окончена?» – «Когда смогу, святой отец». Папа держал в руке жезл и, ударив им Микеланджело, воскликнул: «Когда смогу, когда смогу! Уж я заставлю тебя поскорее кончить!» Однако, когда вернулся Микеланджело домой и стал укладываться, чтобы ехать во Флоренцию, вдруг папа, опасаясь, как бы он не поступил по-своему, и, смягчая его гнев, прислал к нему прислужника своего Курено, который принес ему 500 скуди и в оправдание папы сказал, что это все было милостивыми шутками; зная характер папы и, в конце концов, любя его, Микеланджело рассмеялся, он видел, что все складывается ему на пользу и милость, что папа всячески старается сохранить дружбу с ним. Когда окончил он капеллу и папа еще не был близок к смерти, приказал его святейшество кардиналу Сантикватро и кардиналу Ажанскому, своему племяннику41, в случае его смерти закончить его гробницу по более скромному плану, чем предполагалось сначала. Снова принялся Микеланджело за работу тем более охотно, что рассчитывал на этот раз без помех довести до конца гробницу; но и впоследствии он имел от нее неприятностей, досад и забот больше, чем от чего другого в жизни, и на долгое время приобрел имя человека неблагодарного к папе, столь его любившему и поощрявшему. И вот когда он вернулся к гробнице, без отдыха над ней работая и в то же время, приводя в порядок рисунки для стен капеллы, судьбе было угодно, чтобы не был доведен до конца памятник, в таком совершенстве начатый, ибо в это время папа Юлий умер. Дело это было заброшено благодаря избранию в папы Льва X, который душою и талантами блистал не менее Юлия, но, будучи первым флорентийцем, избранным в папы, пожелал оставить в своем отечестве на память о себе и об ее гражданине, божественном художнике, такие чудеса, какие мог осуществить только такой величайший монарх, как он. Он поручил сделать во Флоренции фасад Сан Лоренцо, церкви, выстроенной дедом Медичи, и следствии этого работа над гробницей Юлия остановилась; он потребовал от Микеланджело план и рисунки и сделал его начальником всей этой работы. Как только мог, отказывался Микеланджело, ссылаясь на свои обязанности перед кардиналом Сантикватро и Ажанским относительно гробницы, но папа сказал в ответ, что Микеланджело нечего об этом беспокоиться, что он сам все это обдумал, что они его отпустят, ибо им обещано, что Микеланджело будет продолжать во Флоренции работать, как и раньше, над фигурами гробницы папы Юлия. Всем этим были очень недовольны и кардиналы и Микеланджело, который уехал в слезах. Потом последовали различные нескончаемые обсуждения, ибо заказ на фасад предполагалось поделить между несколькими лицами, и по поводу строительных работ многие мастера обратились в Риме к папе и сделали эскизы: Баччо д'Аньоло, Антонио Сангалло, Андреа и Якопо Сансовино и изящный Рафаэль из Урбино, который ради этого дела в свите папы приехал потом во Флоренцию. Тогда Микеланджело сделал модель и потребовал, чтобы его сделали старшим, то есть руководителем строительных работ. Но из-за его отказа от помощи других, ни он, ни остальные не приступали к работе, и, отчаявшись, все эти мастера вернулись к своим обычным делам. Микеланджело отправился в Каррару, причем Якопо Сальвиати было поручено уплатить ему тысячу скуди; но так как Якопо заперся у себя в горнице, обсуждая с гражданами дела, то Микеланджело не пожелал дожидаться аудиенции и, ни слова не сказав, уехал прямо в Каррару. Узнал Якопо о прибытии Микеланджело и, не найдя его во Флоренции, послал ему тысячу скуди в Каррару; посланный потребовал от него расписку, на что тот сказал, что деньги эти пойдут на папские расходы, не на его собственные нужды, пусть увозит их обратно, что не привык он давать квитанции и расписки за других людей, и, убоявшись, вернулся посыльный ни с чем к Якопо. Пока Микеланджело был в Карраре и добывал мрамор, как для гробницы Юлия, так и для фасада, думая, что и гробницу доведет до конца, получил он письмо о том, что, как известно папе Льву, в горах Пьетрасапта, около Серавеццы, в области Флорентийской, на высотах самой большой из здешних гор, именуемой Альтассимо, имеется мрамор не менее доброкачественный и красивый, чем каррарский. Об этом знал уже Микеланджело, но полагал, что нечего с этим считаться, ибо он был другом маркиза Альбериго, правителя каррарского, и желал ему предоставить выгоды; а может быть, он предпочитал камень каррарский серавеццкому потому, что для добычи последнего пришлось бы потратить мною времени, как это и случилось. И все же его принудили отправиться в Серавеццу, хотя ссылался он, возражая, на большие трудности и расходы. Но папа и слышать не хотел; тогда пришлось прокладывать дорогу во много миль по горам, кувалдами и мотыгами дробить камень, чтобы ее сровнять и сваями укреплять на болотистых местах. Здесь потратил Микеланджело много лет, выполняя волю папы, и, в конце концов, добыл пять колонн нужной высоты; одна из них находится теперь на площади Сан Лоренцо во Флоренции, а прочие на морском берегу; по этой причине маркиз Альбериго, видя ущерб своим делам, сделался великим врагом Микеланджело безо всякой его вины. Кроме этих колонн добыл он много мрамора, который вот уже больше тридцати лет так и остается в каменоломнях. Однако теперь герцог Козимо приказал для перевозки этого мрамора окончить дорогу, которой недоделано еще две мили в местах неудобных, а кроме того и другую – в каменоломни с превосходным мрамором, которую начал разрабатывать Микеланджело, желая довести до конца многие свои прекрасные начинания; в той жесеравеццкой местности, в горах пониже городка Стацемы, он начал разрабатывать гору пестрого, чрезвычайно твердого мрамора; сюда тот же герцог приказал провести мощенную булыжником дорогу больше чем в четыре мили для перевозки мрамора к морю.
