В поезде я смотрел из окна в предвечерье на смуглые дали крымских пожней, пересеченных серо-голубыми полосами лесопосадок, и мысль о возможности счастья не только для детей моих, но и для себя самого, не казалась больше кощунственной. А то, ради чего я так спешно прервал отпуск, и было моим огромным счастьем.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
На этом кончается рукопись воспоминаний Александра Николаевича Величко. Строки, написанные в октябре 1992 года, остановились на 82-м. Судьба подарила ему и "стае" еще одно десятилетие очень интенсивной и плодотворной работы... Шли дни. Бежали месяцы. Летели годы. Нежданные перемены перепахали до неузнаваемости жизнь страны. Но пока можно было работать, это не пугало. Когда же ушел на академическую работу в вуз профессор Бердышев, и его место занял молодой, выбранный коллективом, директор Козлов, ничего не изменилось в статусе и рабочем режиме лаборатории Величко. Под мощным покровительством генерала Афанасьева "термоядерные волки" продолжали свою охоту за брейкивеном...
Душа Александра Николаевича нарастила защитную кору. Нет, он ничего не забыл, все было с ним. Но Женин портрет уже висел в рамке под стеклом над арабским столом, такой же необходимый, как солнце каждый день. И, как солнце, не требующий ежедневных поклонений. Вечно молодая и прекрасная. Женя смотрела на своего Саню из 63-го, словно бы спрашивая: "Ну когда же? Когда, наконец, ты мне покажешь солнышко на ладонях?.."
На этот ее вопрос Величко только сдвигал плечами: что поделаешь, зеленое яблочко УТС на чистой водородно-литиевой реакции, к которой не придрался бы и напуганный Чернобылем МАГАТЭ, оказалось поздним. Брейкивен показали пока только одни "Токамаки". Короткая демонстрационная вспышка тут же и разрушила мощным нейтронным потоком саму экспериментальную установку. Так чтозолотым и это яблочко станет не скоро. Кстати, ни с того ни с сего на дереве УТС появилась новая завязь – американцы Флейшман и Понс осуществили холодный синтез дейтерия в кристаллической решетке бруска палладия. "Вот такие наши термоядерные дела, Женечка! Похоже подтверждается моя давняя мысль, что Проблема эта в конечном своем решении покорится только нравственно высоким людям, выше нас..."
"А дети наши как?" – спрашивала она в вечной тревоге о Даше и Маше. И на его уверения, что дочери счастливы, отвечала: "Вечно у тебя все хорошо. Но, говоришь, Машка томится преподаванием в музыкальной школе и мечтает попасть в оркестр при театре. Тоже мне мечта – лучше уж преподавать... А Дарья "зависла" между Моспроек-том и студией мультфильмов. Успех двухминутной мультяшки, пусть даже и очень мудрой и гениально нарисованной, все же маловато для нее..." И он отвечал: "Ничего, Женечка, ничего. Все образуется. Вот смогли же мы с Дымовым напечатать в толстом журнале два десятка твоих стихотворений и главу из "Диких яблок". Кстати, отличная у тебя вышла проза. Настоящая проза поэта, прозрачная и глубокая. Как мне приятно бывает видеть в метро людей с "твоим" номером журнала в руках! Всякий раз я мысленно перечитываю твое эссе о способности влюбляться в жизнь, в человека, в работу. О святом праве человеческой души на идеализацию, без которой никогда и ничего в душе не прорастет..."
Так поговорив с Женей, он углублялся на долгие часы в работу. Потом отрывался на минутку и смотрел на пустое место, где когда-то стоял "Рениш", и думал о дочерях. Поразительно, и все же факт: Костя и Игорь стали теперь ему более близкими людьми, чем дочери. Замкнувшись каждая в своем семейном счастье, они считали стариковской блажью его обидчивые претензии на их дочернее внимание...
Когда он "разменял" свой шестой десяток, его голова как-то враз, как земля, снегом за одну ночь покрытая, сделалась белой. Конечно же, свершилось это не за одну ночь, его голова постепенно из соломенного цвета переходила в серо-голубой, и это его мало занимало. Но однажды утром он ахнул. Усы он отпустил позже, когда родились внуки. Так что стал он теперь настоящим степенным дедом.
Как и полагается деду, он уже не вспоминал с прежней резкостью молодые годы, довольствуясь общением с Жениным портретом. Только иногда, как вот сейчас по дороге с работы, мимолетность выхватывала из прошлого ослепительный, живой и горячий клочок, и тогда он задыхался от короткой боли, охватывавшей грудь. Вот она в сквере над речкой с разлетевшимися волосами, раскрасневшаяся, радостная бежит навстречу своим пятилетним дочерям. Присела, обняла, подхватила обеих... Схлынула мимолетность. Лишь полыхают, как тогда, в предвечерье осенним золотом клены и липы среди исчерна-зеленых елей. А вот и электричка выползает из зеленого бора. Сейчас он их увидит, настоящих, живых и родных...
Он так любил оживление и бедлам в своей одинокой квартире, когда съезжались обе молодые семьи. Сестры, скучающие друг по дружке в разлуке, такие разные зятья и такие похожие внуки... Но в воскресенье вечером они уезжали. Он провожал их до электрички и возвращался в притихшую, грустно онемевшую квартиру и рассказывал Женечке о посещении, потому что она, без его глаз, со своего акварельного портрета из 63-го года их таких родных не видела. А он, за суетой и многолюдством, не мог подойти к портрету и рассказать ей о них. О, если бы кто-нибудь из них, увидел и услышал эти беседы, точно бы решили, что "дед-того..."
Вскоре после публикации в журнале стихов и прозы Евгении Снежиной "Москва – моя Галактика, Мой Млечный путь – Арбат", получил Величко письмо из Таганрога. С разрешения Юлии Николаевны Головиной мы приводим его здесь без купюр.
"Саня, здравствуй! Три года назад, когда все наши собирались на 25-летие выпу с ка, я так ждала твоего приезда. Увы! Я давно хочу тебе написать, да не решаюсь.
Видишь ли, тридцать лет тому назад судьба вверича в мои руки одного изобрет а теля, как оказалось, очень значительного. Я его упустила. За ошибки приходится пл а тить – уже пятнадцать лет я заведую БРИЗом своего НИИ и вынуждена им еть дело с десятками мелких изобретателей. Что поделаешь, надо же зарабатывать на хлеб. Но я давно уже слежу, благо служба у меня эту задачу облегчает, за всеми публикациями А .Н. Величко. Публикации бывают редко, и всегда они для меня праздник. Не веришь? Все могу перечислить. Сначала были секретные сборники вашего Семинара и отчеты Синявинского НИИ на букву "Д". Потом появился автореферат диссертации. Я запрос и ла саму диссертацию и у з нала из выходных данных об авторе, что кандидатская диссертация принесла тебе докторскую степень. Как же я ликовала в тот день, как тобой го р дилась! Чуть ли не готова была прохожим рассказывать о твоем успехе. И вот публик а ций уж очень долго нет, и я в тревоге. Как там у вас? Брейкивен по-прежнему не дается в руки?
Не удивляйся, пожену иста, и не злись, Санька! Я действительно о тебе все знаю и не боюсь тебе в этом признаться. Давным-давно я сделалась по отношению к тебе "тайной полицией", и мое сердце завело на тебя досье. Это не так уж и сложно – мир наш тесен. Скажем, ты женился, и в том же году наша однокурсница Галка Светлова – помнишь? – побывала в Синявине в командировке, и уж, конечно, не преминула мне ра с сказать о Жене Снежиной. Вы ведь тогда Галку у себя в крошечной длинной комнате ч а ем угощали.
А вот теперь я прочла стихи и прозу Снежиной, и неожиданно твоя Женя мне все про меня объяснит. Все, что творилось со мною в первые годы моего замужества, во вс я ком случае. Говорят, твой характер – твоя судьба. У меня, оказывается, сильно зато р моженная, способность к идеализации. Потому и не смогла я а тебя влюбиться в ту памятную осень, хотя порой очень хотела именно этого. Помнишь, весь город был устлан золотой листвой? Как у Снежиной – "Золотая метель листопада, в синеве журавлей к о сяки... " Не потому, что я была слишком уж бесчувственная. Просто "критик", во мне живущий, оказался сильнее меня, и не позволил мне идеализировать Саньку Величко, в м е ня влюбленного. Вообще мой "критик" ничего и не под каким видом на позволял мне иде а лизировать. Меня бесили твои бесцельные, как мне казалось, занятия астрофизикой. Помнишь, как я негод о вала, зачем тебе это? Конечно, ты тогда еще и думать не думал, что будешь творить на земле "звездную материю". Но согласись, не будь у тебя этого "вздорного"увлечения, и о с тального ничего бы не было. Без знания неидеальной плазмы ты бы не вышел на уип-эффект. Разве не так?
