Кружит голову поцелуй, а вслед кто-то кричит:

– Ребята, молодые озоруют, они уже и целоваться начали без спросу! Штрафной, штрафной! Горько!

Выпили и еще налили, и снова забыты жених и невеста. Круглое застолье неистово обсуждает байдарочный маршрут будущего лета ­по рекам и озерам заполярной Путораны. Шестидесятники, романти­ки, блестящие спецы и рисковые туристы...

Накануне, после регистрации, законными уже супругами с соответствующей отметкой в паспортах, поселились мы с Женей в гости­нице. Да так ничего и не поняли в свою первую ночь. И на собственной свадьбе испытывали смятение. И страшились, и нетерпеливо ждали ее конца, чтобы снова забраться в постель. Но почему это мне мерещится через тридцать лет, как удираем мы с Женей из ресторана черным хо­дом по каким-то коридорам, заставленным коробками и ящиками? О, да ведь так оно и было! Это же нас друзья-туристы к тому принудили. Намеривались выследить нашу гостиницу, чтобы спеть под окнами эпиталаму из "Нерона" и сплясать "половецкие пляски" во втором ча­су ночи. С них станется!.. Мы поймали такси на улице Воровского. Шальная компания напрасно ждала нас у парадного "Праги".

Как же отчаянно бездомны мы были той весной, если не считать недели в гостинице и еще одной недели в начале апреля, когда Женина сотрудница уехала в командировку и оставила нам ключи от своей од­нокомнатной квартиры в Измайлове... Напрасно ветер шелестел бахромой наших объявлений – никто не звонил и не предлагал молодым супругам жилье, ну хоть какое-нибудь. Немыслимо было жить и в Ста­роконюшенном у Жениной сестры Надежды в узенькой проходнушке, за шкафом, где втиснута была Женина кушетка и письменный столик. Мы даже для прощального поцелуя по-прежнему выходили на лестни­цу. Целовались, надо сказать, до одури. "Ну иди же, иди – шептала Женя. – Опоздаешь на электричку". Я летел со всех ног к метро, а потом еще целый час ехал до своего Синявина.

А ведь выходит, как ни поворачивай, что открытием "уип-эффекта" я обязан этому бездомью, этим ночным громыхающим электричкам. Я вынимал затрепанную тетрадку со своей Задачей и с голо­вой уходил в нее. То была, как мне казалось, именно Задача с большой буквы, тем особенно замечательная, что никто до меня не догадался ее хотябы сформулировать. Я пытался найти условия для динамической самофокусировки электронного потока. Грезилось порой: да вот же оно, решение, описывающее желанную гармонию электронного роя и электромагнитной волны, этим же роем, порождаемой! И уже проси лась на свет божий конструкция небывалого СВЧ прибора. И я настолько зримо предвкушал свой успех в родном НИИ и за его пределами, что начинало тошнить от сыплющихся на мою голову благ – ученая степень, высокая зарплата, машина и квартира... Где-то на последних перегонах перед Синявиным я обнаруживал в своих выкладках очередную неувязку и выходил на перрон таким разбитым, что едва добредал до койки в общежитии.

Днем на работе и получаса не находилось для этих заветных раз­мышлений. Иногда только удавалось сбежать от обязаловки в читаль­ный зал. У стенда с иностранными журналами я дико волновался, страшась обнаружить, что кто-то уже догадался и копает, копает мою золотую жилу... И весь день я жадно ждал вечера, ждал свидания с Женькой, и потом – упоительного, почти наркотического балдения над Задачей в ночной электричке...

В хорошую погоду часами бродили по Москве. Женя открывала мне свой родной город, будто книжку с картинками листала. В непо­году тепло и свет нам дарила Консерватория. Недорогие билетики "без места", бархатная скамья на балконе. Можно сидеть, держась за руки и прикасаясь плечами. И такое нам рассказывала музыка о мире и о нас самих! Ничего, казалось, уже и не нужно было бездомным молодоже­нам для счастья. Если бы только...

Если бы только не эта постоянная, хоть и не очень внятная, тре­вога от чего-то еще нераскрывшегося или непонятого нами в нас са­мих. Мы вынесли эту тревогу из первых дней близости. Она же по­вторно настигла нас и в ту, счастливую в общем-то, неделю в чужой квартире... В то утро я проснулся и увидел, что Женя, приподнявшись на локте, всматривается в мое лицо, будто старается что-то во мне раз­гадать. Я поймал остаток тревоги в ее взгляде и мог бы точно назвать причину, но Женя быстро закрыла мне рот горячей сухой ладонью, будто бы вылетевшее слово было бабочкой. Я понял этот жест: "Есть, мой миленький, такие материи, о которых нельзя говорить, потому что они не выносят прикосновений, как пыльца на крыльях бабочки". Ах, Женька моя, Женька! Виновато и горько я поцеловал ее ладонь и узкое запястье с пульсирующей жилкой.

...Утренняя порывистая нежность не принесла нам облегчения. В том сокровеннейшем, ради чего двое соединяют свои жизни, было у нас что-то не так. Вроде бы даже и тень разочарования набегала вся­кий раз. Каждый из нас был у другого первым, мы не владели шкалой относительных оценок, но ждалось всякий раз, что должно быть куда беспамятнее и жарче, чем выходило. И холодело в груди от мысли: "Что, если при удивительном духовном притяжении мы в чем-то несо­вместимы биологически, и любовь никогда не соединит нас по-настоящему?" В отчаянии я прижимал к себе жену, и она целовала меня в закрытые зеки. Или же вдруг начинала шептать тут же и рождавшие­ся стихи: "Вечер, ночь ли? Загадочен лик бытия – ты и я. Кто из нас в ночи огоньком свечи? Т-с-с... Молчи. Кто ночной мотыль – я ли, ты ль?".

Всего тяжелее дался холодный дождливый июнь. Был конец квар­тала, горел план поставок "Эллинга". Приходилось вкалывать по ве­черам и по выходным дням. С Женей виделись редко. Были только те­лефонные разговоры в обеденный перерыв, когда Женины сотрудницы убегали в соседнее кафе. Однажды Женя приехала ко мне в Синявино.

Ходили над речкой, по мокрым тропам. В облачном разрыве на севере лилово светилась долгая заря. Омытые дождями леса дышали запаха­ми молодок еловой поросли и ландышами и еще, леший знает, чем. Казалось, черные эти леса одни только и знали, что нас ждет впереди... На перроне Женя, легонько стуча мне пальцем в грудь и глядя в эту же точку, прочла свои или чужие, никогда у нее не разберешь, стихи: "Ты и сам не заметишь, друг, как меня потеряешь вдруг..."

Вот тут я переполошился. Я торопил последние июньские дни. Когда же последний плановый "Эллинг", выдержав все придирки во­енпреда, ушел на склад сбыта, я кинулся по отделам кадров подмосковных НИИ... Красный диплом, три изобретения... Кадровики с видимой неохотой возвращали мне документы, но ни Зеленоград, ни Фрязино, ни Черноголовка не могли дать комнату тут же, незамедлительно. Где-то в электричках тех дней я сошелся с ватагой шабашников. Их ждал Южный Казахстан, строительство зимних отстойников для овец. Меня приняли в артель, гарантируя "минимум два куска".

Таких денег хватило бы на первый взнос в кооператив. Надежда, работавшая на Трехгорке, могла нас в такой кооператив "впихнуть". Любопытно, что бы из всего этого вышло, не свали меня в середине июля жестокий приступ аппендицита... В августе решительная Женька увезла меня в Крым, в Алушту, залечивать в море плохо срастающийся шов.

Но и здесь нам не везло с жильем – отказ за отказом. Потом судьба сжалилась, приняв облик некой тети Веры. Глядя на зардевшуюся Женьку, она сказала мне:

– Какая красавица ваша жена! Оба вы такие симпатичные, что отказывать вам выше человеческих сил. Сама я выхожу на ночное дежурство в санатории, так и быть уступлю я вам свою кровать. Сейчас я ее перестелю.

Кровать помещалась за ситцевой занавеской на веранде – этакий высокий алтарь с никелированными спинками и горой подушек в белой кипени кружев... Мы сунули под кровать свой саквояж и помчались к морю. Наконец-то и на нашу долю выпал медовый месяц!

Вернулись в самый разгар подготовки ко сну многочисленных постояльцев тети Веры. На веранде перед ситцевой занавеской стояли две раскладушки, для нас был оставлен вежливый узкий проход. Вдоль другой стены в дом и из дому через веранду оживленно ходила публика. Самое неожиданное, тем не менее, оказалось как раз за ситцевой занавеской. Антикварная наша кровать, едва мы на ней разместились, загудела, запела, застонала, как оркестр перед концертом. Ее многочисленные сочленения и пружины, казалось, подстерегали каждое наше движение. Стоило согнуть в колене ногу, и следовал вскрик трубы. Поведи мизинчиком – тонко всхлипнет флейта... Женя вынула из саквояжа зонтик, положила его между нами поверх тонкого общего одеяла и серьезно показала мне кулак, на что кровать ответила восторженно-злорадным авангардистским пассажем.