Она еще раз стукнула пальцем в мою грудь и быстро пошла через овальную поляну. Бежевый плащик. Руки, сунутые в карманы. Смоля­ные волосы на воротнике плаща. До боли, До обморока – любимая. За поляной снова оглушающе зашуршали листья. Я шел, томясь все на­растающей тревогой, словно сказанное Женей было так непреложно, что вот-вот должно было превратиться в реальность. И был только один выход – немедленной лаской, поцелуем, взглядом в глаза развеять нависшую опасность.

"Женечка" – окликнул негромко. Обернулась и удивилась, что я догадался об этом единственном пути к спасению. И шагнула навстре­чу, выхватывая из карманов кулачки, и легкие руки сомкнулись вокруг моей шеи... И было нам тогда отпущено пятнадцать лет. И все еще только начиналось у нас тогда: и наша любовь, и рождение детей и разгорающееся пламя таланта – у каждого свое особенное, но вроде бы уже и нераздельно слитое, единое.

Вечером следующего дня, после крематория и недолгой тризны в Староконюшенном, мы с Машей и Дашей вернулись домой. Предоста­вив дочкам самим укладываться, я разложил постель и тут же свалился. Сон мой бы беспамятно глубок. Часа через четыре я внезапно проснул­ся и ничего не мог вспомнить. Увидел узкую полоску света в полурас­крытой двери, и счастливо улыбнулся: как всегда, Женя тихо возится на кухне и сейчас придет, прохладная и нежная, и приляжет ко мне в тепло, в любовь, в наше удивительное единение.

И вдруг обожгла сердце вернувшаяся моей памяти реальность. Не желая ей верить, уповая еще, что это, страшное, сейчас померещи­лось мне в полусне, как когда-то уже было, я вскочил и ринулся на кухню, и замер на пороге. Кухня была пуста. Это дети мои, страшась темноты, оставили гореть свет. Сонно капало из крана в мойке. И, ка­жется, только теперь дошло до меня во всей полноте, что Жени сейчас нет не только в этой кухне, где за вечерним чаем так хорошо всегда нам бывало вдвоем. Нет ее в этом городе. Нет – на этой планете. Нет нигде, нигде в беспредельной Вселенной нет ее! Нет!.. Охвативший ме­ня ужас был так велик, что рассудок уже не мог справиться с ним. Ду­шевная боль росла и ширилась, оставляя только одно спасительное желание – не быть, исчезнуть, лишь бы вместе с тобою исчезла эта му­ка, эта непоправимость... И тут я услышал Женин голос, хотя и осоз­навал, что лишь вспоминаю ею написанное: "Дай Бог тебе мужества!.." Да, да, нужно немедленно взять себя в руки, нельзя же предать детей!

Я вошел в детскую и увидел, что они снова спят вместе в Даши-ной постели, крепко обнявшись. Робкий покой лежал на слепленных сном веках и скорбно сжатых губах. И я снова заплакал, впервые после тех слез в клинике. И снова это спасло меня, потому что слезы для того и даны человеку, чтобы спасать от разрушения его душу.

Я вернулся в постель, но уже не мог уснуть. Все во мне перестраи­валось в эту ночь и приспосабливалось к новому, непостижимо жесто­кому миру. Прежний мир, предназначенный для любви и счастья для открытий и творчества, теперь изменялся, зловеще искривляясь и обте­кая образовавшуюся в нем пустоту. "Надо жить," – твердил я себе. Но само понятие "жить" изменилось до неузнаваемости.

Утром я вышел на работу. Был благодарен ребятам, что никто не принялся высказывать соболезнований. Позвонил Стаднюк, попросил подготовить сравнение последних данных Сандерса с результатами "Дебета". Я часа полтора потратил на составление обстоятельной справки, это уводило от тоски и боли. Отнес таблицу Стаднюку и ос­тановился у огромного окна. Внизу лежал институтский двор с людь­ми, поспешающими по своим служебным заботам. В редком сосняке виден был забор, а дальше на север до самой, казалось, Карской тунд­ры простирались леса и леса. Было морозно и солнечно под зеленова­то-голубым небом. К далекому горизонту, будто бы тончайшей кистью прописанные, уходили скопища заснеженных елей, похожие на иглы выпавших кристаллов. В этой морозящей кровь дали не было места ни очарованию, ни надеждам, ни каким бы то ни было иллюзиям. Вопло­щенный в пейзаже, явился мне тот мир, к которому минувшей ночью приспосабливалась моя душа.

Но где-то я ведь уже видел эти, тонкой кистью прописанные ели, все сильнее мельчающие в необъятной дали под морозным зелено-голубым небом? Не здесь, не у окна высотного корпуса. Где?.. Вспом­нилось, год назад на выставке трагически погибшего Константина Ва­сильева была картина "Человек с филином". На фоне такого пейзажа человек, стоящий на вершине горы, сжигал в пламени свечи свиток с надписью "Константин-Великоросс". И не человек это был, а Некто, вершащий судьбы, и жутко было читать на остатках сгорающего свит­ка дату смерти, угаданную художником. Тогда я с неделю ходил от­равленный пронзительным символизмом беспощадной картины, ее мертвящем душу пейзажем.

И вот теперь этот пейзаж был передо мною воочию. И невозмож­но было удержать воображение, рисовавшее "человека с филином", но с лицом хирурга Игоря Владимировича, сжигавшего в огне своей свечи навсегда – навсегда страницы нашей с Женей судьбы, которых еще много оставалось впереди.

Глава 13.

БОЛЬ, ЧТО С ТОБОЮ ВСЕГДА

Когда и как это случилось? Как вышло, что выпало дело из моих рук?.. Не в том ли памятном разговоре со Стаднюком, не в той ли "шахматной партии" в обычном стиле Георгия Ивановича, когда я положил короля, не пытаясь свести игру хотя бы к ничьей? Апрель 79-го? Да, точно. Начало апреля. С утра валил за окнами густой мокрый снег. Утром я провел в лаборатории летучку, наметив на ближайшее время запуск на новых площадях хотя бы старого макета "Дебета". Во-первых, нужно было спешно занять скучающих без горячего дела тер­моядерных волков. Во-вторых, проверить практически кое-что из того, что придумалось в декабре и в январе в электричках, когда ездил к Жене в клинику.

После летучки я попытался сосредоточиться на обдумывании ка­кой-то проблемы, теперь уже и не вспомнить, какой именно. Хорошо помнится другое – страх оттого, что сосредоточиться не удается, что нет во мне былой жадности к обдумыванию и поиску решений. Усили­ем воли еще как-то заставляешь себя собраться... А через полчаса об­наруживаешь, что был сейчас разговор с Женей о Маше. О том, что нужно устроить девчонку к хорошему репетитору и подтянуть ее фор­тепианную технику до уровня вступительных в Гнесинке. "У меня в записной книжечке ты найдешь телефон старой моей приятельницы Смирновой Иры. Она обещала мне, Санечка, чуть ли не профессора консерватории для Машки. Позвони ей..." Реально этот разговор про­исходил на лестничной клетке клиники. А сейчас он просто был вос­произведен памятью. Я так явственно видел Женино лицо, оживленное разговором... Встряхнулся и снова вернул себя к нарисованному на листке плазменному вихрю с обозначением величин и записал вектор­ное уравнение для градиента давлений...

Через четверть часа уже шел с Женей через Тепсень на рассвете к морю, и она с возмущением говорила, что нужно как-то отвадить дев­чонок от игры в "подкидного" по вечерам с другими детьми двора, пораньше укладывать их спать, иначе они так и не узнают, что такое рассветы в Коктебеле... Я понимал, что дело мое худо! Доминанта, когда-то концентрировавшая все мои силы на проблеме, на глазах распадалась, и я ничего не мог с этим поделать. Одним только пони­манием опасности и призывами к собственной совести былой работо­способности себе не вернешь. Хорошо еще, когда приходят воспоми­нания. А ведь бывает, часами просто сидишь, уставясь на листок с рисунком и формулами, и мысли зацикливаются на чем-то простей­шем, и толчешь воду в ступе. Кажется, именно в таком состоянии и настиг меня звонок Стаднюка.

– Зайди, Александр Николаевич, есть серьезный разговор.

Меня встретил жесткий прищур серо-стальных глаз. На длинном полированном столе для совещаний лежала начерченная на миллимет­ровке структура отдела УТС. С минуту длилось молчание. Похоже, Стаднюк искал вариант начала задуманной "партии".