– Ну, иди уже иди, – сказала она. – Не забывай ставить молоко на творог, и пусть девочки моют свои косы яичным желтком и сыворот­кой.

Женя стала подниматься по единственному маршу ко входу в от­деление, и я пошел следом. Хотелось хоть мгновение еще побыть с нею. Наконец она решительно взялась за ручку двери... Там, за стеклянной дверью, был длинный и темноватый коридор, похожий на тоннель, в конце которого горел свет у поста медсестер. И я еще видел, как Женя идет по этому тоннелю, отмахиваясь одной рукой тем особенным об­разом, по которому я отличил бы ее от всех женщин мира. Выйдя в круг света, она обернулась, подняла руку и махнула мне. Что-то сказа­ла медсестре, смотревшей в мою сторону. И вошла в палату. Я не знал, что видел ее в последний раз.

Я увидел Игоря Владимировича, когда рн только вышел из-за уг­ла коридора. Я пошел ему навстречу, ловя в его взгляде признаки доб­рой вести. Лицо профессора было усталым, даже с каким-то землистым оттенком. Он взял мою руку почему-то повыше кисти, сжал ее и сказал глухо:

– Мужайтесь, Александр Николаевич. Мы не смогли ее спасти. Ревматизм опередил нас. После операции сердце не удалось оживить.

Прилив онемения остро ударил в желудок, в легкие и подступил к гортани, словно грудь мгновенно наполнили какой-то мертвящей жид­костью, и стало не вздохнуть. Мысль завертелась вокруг одного: "Как же я смогу сказать это детям и Надежде? Как я им это скажу?.."

Профессор без слов вложил в мои руки какой-то пакет и, отойдя в сторонку, жадно закурил. Он изредка взглядывал в мою сторону, а я растерянно вертел пакет дрожащими руками... Перед глазами все плы­ло, двоилось и было обессмысленно... Наконец я догадался, что пыта­юсь прочесть надпись на пакете, держа ее перед собой вверх ногами... "Величко А.Н. лично в руки" – прочел я наконец и разорвал бумагу, склеенную ленточкой лейкопластыря. Увидел знакомую тетрадь в тис­ненном переплете и до меня наконец-то дошел смысл: здесь Женино прощальное послание.

"Любимые мои Санечка, Машенька и Дашенька! Я вырвала бы эту страницу, если бы очнулась от наркоза, и вы бы никогда не узнали о ней. Как бы я хотела еще жить с вами, восхищаться вами и любить вас всеми силами души. Не судьба.

Милые доченьки! Нет на свете для женщины другого счастья, кроме семейного. Все остальное – только поиски его замены, когда та­кого счастья нет. Дай же вам Бог найти в этом большущем мире пар­ней, способных дать вам такое счастье и достойных получить его от нас. Целую ваши карие глазки. Целую десять пальчиков, способных извлекать чудесную живую музыку из клавиатуры. Целую десять паль­чиков, способных так ловко извлекать образы этого мира из белой немоты листа. Целую ваши лобики и уверена, что под ними будет жить великодушная, нетерпеливая и яркая мысль. Будьте счастливы, дети мои!

Милый мой Санечка! Благодарю тебя за твою любовь и за то удивительное терпение, которое не раз спасало от разрушения – каюсь, по моей вине! – наш союз, то есть названное выше семейное счастье. Дай Бог тебе мужества, потому что всего остального у тебя хватает. Мой милый заклинатель молний, останься до конца достоин своего высокого предназначения, ибо таким я тебя и любила. Целую тебя мысленно в последний раз. Знай, пока ты помнишь меня, я – с тобой. Будь таким же хорошим отцом и дедом, каким хорошим был мужем!

И последнее, Санечка, вспомни наш разговор в лесу на овальной поляне осенью 63-го, когда мы только поселились в нашем милом трамвайчике, и сделай все так, как я тогда, вроде бы в шутку, назавещала. Пусть это произойдет в конце мая, вернее – в черемуховую пору, так счастливо соединившую нас с тобой.

Жаль, не успела я свою книгу дописать.

Все. Женя Снежина, она же Е.М. Величко".

За окном над заснеженным сквером копились сумерки. Я никак не мог вспомнить того разговора на лесной овальной поляне. Помнил только, что вчера это воспоминание зачем-то само настойчиво проси­лось в ясный круг сознания. И л, страшась возникающей при этом ду­шевной боли, не допустил его. Что же это был за разговор тогда? О чем? Лишь какие-то осколки осени 63-го всплывают в памяти.. Же­нечка вяжущая свитер, подняла голову и улыбнулась светло... Клеим обои и целуемся до умопомрачения...

Я стоял, прислонясь лбом к холодному стеклу окна. Траурные ели, присыпанные снегом стояли в сквере. Я отчетливо осознавал все случившееся, но ни на секунду не покидала меня уверенность, что Же­ня где-то здесь, в этих стенах, живая, теплая, с влажно блестящими ка­рими глазами... Подошел Игорь Владимирович. Взял меня за локоть, с усилием оторвал от окна и протянул папиросу, выдвинутую мундшту­ком из пачки "Беломора".

– Курните-ка, Александр Николаевич, – сказал он, зажигая спич­ку. – Курните, станет легче, я знаю.

Пламя спички было раняще живым в мертвенном синем полумра­ке неосвещенного еще коридора московской клиники. И вот оно по­гасло, и от этого сделалось еще больнее. Я втянул едкий плотный дым и закашлялся. В голове затуманилось, ослабели руки... Исчезли все иллюзии, ясно-ясно осознавал я все происходящее со мною в этот мо­мент. И я заплакал, не стыдясь Игоря Владимировича, знающего не понаслышке истинную цену жизни и смерти и бесценность простых облегчающих душу слез.

Все хлопоты взяли на себя Надежда Максимовна и ее зять Виктор. Мне надлежало в эти дни быть неотступно с детьми.

...Я вернулся домой близко к полуночи. Они выбежали в прихо­жую в длинных ночных сорочках и с распущенными косами, как всегда выбежали узнать о мамином состоянии. Слов оказалось не нужно. Они сразу все поняли по моему виду и обнявшись тихо и горько заплакали. Я шагнул, обнял, прижался щеками к овсяным их затылкам...

Девочки уснули в Дашиной постели, тесно прижавшись друг к дружке. Я долго сидел у их изголовья, находя именно в этом спасение от тоски, будто бы не смевшей тут на меня напасть. Нет, просто в'идеть лица спящих дочек, слышать их дыхание, думать о них – Женином продолжении в этом мире, вот что уводило от страдания, теснившегося дыхание. Потом я сильно устал и прошел в нашу с Женей комнату, скинул только пиджак и галстук и упал ничком на тахту в беспамят­ный омут горевого сна...

Утром всех троих томила бессмысленность и ненужность при­вычных действий– умывания, уборки постелей, завтрака. Девочки осунулись и потемнели личиками. Чуть поковыряли вилками еду, не­хотя согласились на прогулку. Втроем мы шли по тропке вдоль засне­женного берега нашей речки, маршрутом недавних Жениных прогу­лок. Ушли далеко, до самой плотины. Долго смотрели, как сквозь щели между черных оледенелых досок текла и текла вода в черную по­лынью, охваченную полукругом нетолстого льда с острой прозрачной кромкой. За речкой в кроне тополя ссорились и орали вороны... В су­мерках мы вернулись домой.

– Как же мы теперь будем жить? – спросила Даша, прижавшись лбом к моему плечу.

– Как мама завещала, не знаешь как! – сказала Маша.

И вдруг само собой пришло ко мне воспоминание о разговоре на Овальной поляне осенью 63-го года.

Скупое солнце предвечерья. Полупустые кроны над головами. Вороха и пласты шуршащих, почти оглушающих при ходьбе по ним, листьев. Вышли на поляну и пошли по зеленой траве, наслаждаясь ти­шиной и робким солнечным теплом, настоянным за день в овальной этой чаше, будто бы из червонного золота отлитой. Шла впереди и вдруг обернулась и не не взглядывая в лицо, а лишь стуча пальцем в мою грудь сказала:

"Запомни хорошенько, Сашка, если я вдруг умру, сожги и рас­сыпь пепел вот здесь, на этом месте. Чтобы уж сразу и навсегда – в траву, цветы и деревья!.. Не улыбайся, я говорю серьезно".

Я рассердился тогда:

"Что за глупости, Женька? Нам с тобою жить да жить! Знаешь ли, мне больше по душе другая твоя игра, где мы не старимся добрую тысячу лет и все-все на свете постигаем. Давай снова в это поиграем, как тогда, на террасе Воронцовского дворца".

"Дурачок ты мой, – сказала Женя. – Конечно же, я немножко шу­чу, но лишь настолько, чтобы самой мне страшно не было. Но и нет здесь никаких шуток. Ты за своими электронами так ничего и не понял до сих пор о жизни человеческой. Смерть и бессмертие, Бог и дьявол, ад и рай – все это не выдумка, они всегда вот здесь, в душе твоей..."