Я смотрел в потолок, стараясь ни вздохом, ни словом не выдать охватившее меня отчаяние. Еще в сентябре я прошел небольшой само­стоятельный "ликбез" в области кардиологии и отчетливо представ­лял, что наступление кашля при митральном стенозе – признак легоч­ного застоя. Простуды никакой нет. Прогрессирует страшная болезнь... А мне-то в счастливый этот месяц, грешным делом, стало казаться, что ошибся Сергей Юрьевич в диагнозе, обойдется без опе­рации, о которой страшно и помыслить. Как же упрямо душа челове­ческая стремится к состоянию благополучия, пусть даже и ценой само­обмана!.. Скорее бы Серегин с Бубновым закончили свою возню с моделью стимулятора, все они совершенствуют форму кривых тока. Оказывается, надо спешить, спешить!..

Я поднялся с постели, согрел молока и дал Жене с медом. Это во­зымело действие, скорее всего – психологическое. Кашель затих и пре­кратился, и Женя уснула... Горькие слезы скапливались у меня в носо­глотке. Я сглатывал их беззвучно, не в силах заснуть.

На следующий день я настоял, чтобы Женя пошла в поликлини­ку. Я был тем более настойчив и неумолим, что увидел утром, как фарфоровой бледности лицо Жени расцвело зловещими голубыми те­нями в подглазьях и уголках рта. Начинается цианоз, что ли?.. Боже, как же страшен сам язык беды: стеноз, декомпенсация, цианоз!.. В по­ликлинике ей снова назначили комплекс исследований – фоно-, балли-сто– и электрокардиограмма. Через пару дней позвонил мне на работу Сергей Юрьевич, сказал, не скрывая тревоги:

– Не теряйте ни дня, Александр Николаевич, связывайтесь со своими профессорами. Я подготовил все необходимые документы. Эта последняя серия красноречива, как пособие для студентов. Неужели они еще станут в чем-то сомневаться?

Давно хотелось нам с Женей перечитать сказку о мостильщике Гоузке и его домовом. Но старый номер "Иностранной литературы" можно было найти разве что в фондах Ленинской библиотеки. И вдруг я неожиданно наткнулся на эту сказку Карела Михала в коллективном сборнике чешских писателей.

Сказку прочли вслух в постели при свете бра в последний вечер перед тем, как Жене лечь в московскую клинику. Женя тихонько и с наслаждением смеялась всем, полузабытым уже, приключениям бедня­ги – мостильщика, которого вконец измучила собственная совесть, во­плотившаяся в домового... И все же – нельзя в одну ту же реку войти дважды. Не возникало при чтении того бесшабашного веселья, как это было тринадцать лет назад. А ведь и тогда было тревожно! Тогда Ма­ше и Даше, сладко спящим сейчас в детской, еще только предстояло родиться, выйти в этот мир – горячий, радостный и беспощадный.

– Рукописи с собою берешь? – спросил я, закончив чтение.

– Зачем? Я и так все дословно помню. Если появятся новые мысли, запишу и все. Беру вот что.

Женя взяла с ночного столика тетрадь в красивом тисненном переплете, хорошо мне знакомую. Я сам купил две такие тетради в писчебумажном магазине на Арбате. То было еще в начале 60-х, когда полиграфическая промышленность, хоть изредка но баловала таким чудесными "канцтоварами". Свою я извел по пустякам А Женя долго не решалась ничего записывать, даже стихи, пока однажды не начала вести "дневник материнства" на этих гладких розоватых листах с водяными виньетками на полях... Я открыл тетрадь и прочел волнуясь: "Я думала, что буду их путать, такими они мне показались одинаковыми при первой нашей встрече. Все их рассматривала да расположе­ние родинок запоминала, только этим они и отличались. А сегодня играли с Сашкой. Я закрыла глаза, а он мне их подал наугад, как сам хотел. Обе жадно припали к груди. Сама не знаю, по каким таким при­знакам в "технике сосания" назвала я их точно и безошибочно, не от­крывая глаз". Последняя запись: "Завтра, впервые за три года – на ра­боту! Дети в яслях. Уже прижились и остаются с охотой, потому что им позволяют не разлучаться. Машенька по вечерам вешает на грудь ба­рабан и берет в руку губную гармошку. Ловко так управляется и с тем и с другим. Это у нее называется "сделать музыку". Даша к любому музицированию равнодушна, но до дрожи обожает цветные каранда­ши".

Женя полулежала на двух подушках, прислоненных к изголовью. Была она прекрасна своей четкой и крылатой графикой бровей и тем­ных глаз на фарфорово-белом лице. Я страшился поднимать взгляд на нее, это тут же начинало отдавать прощанием навсегда. Легонько об­няв горячий торс, я нежно поцеловал через тонкий батист сорочки ребра сбоку и пониже левой груди там, где трепетало бедное сердечко, истерзанное болезнью.

– Больно? – спросил я и заглянул в несказанную ее каризну, кото­рая всегда отзывалась у меня чуть ли не в костном мозге. И вдруг об­наружил в ее глазах полузатаенное озорство, так пьянившее меня все­гда в приближении святых минут близости. "Неужели это возможно сейчас?" – испугался я. В последние болевые месяцы и думать об этом казалось дикостью. Нам вполне достаточно духовной близости, осве­щаемой надеждой, что все скоро переменится... В ответ на вопрос: "Больно?" она отрицательно и медленно покачала головой и, припав к моему уху прошептала: "Полюби меня, муж мой. Умру, так ведь от любви же. Нет судьбы краше этой!.." И погасла бра над головой.

Сразу после Нового года резко изменилась обстановка на работе. Приказом по предприятию Бердышев наконец-то разделил Стаднюка и Пересветова. Алексею Сергеевичу под расширение его работ отошло все здание бывшей компрессорной. Не рискуя больше, он согласился сам возглавить отдел металлоэлектроники, навсегда избавляясь от Стаднюка. Во исполнение прямого указания министра, под проблема­тику УТС был отдан весь девятый этаж нового высотника, вымахнув­шего над самыми высокими соснами и старыми зданиями на террито­рии института. Мы начали переезд. Гулкие залы со стеклянными стенами и плохо отмытыми от цемента и мела полами начали запол­няться оборудованием. Раздел проблемного отдела на два самостоя­тельных имел для меня неожиданное следствие – отдел УТС возглавил сам Стаднюк, потому что ничего другого возглавлять ему не осталось.

Так что остался я по-прежнему начальником своей лаборатории и только. Женя при очередной нашем свидании, выслушав новости, помрачнела:

– Худо все это, Саня. Ушли надежды на твою самостоятельность. Он тебя скрутит, тем более, без оглядки на Пересветова... – Женя по­ежилась. – Знаешь, я все еще помню его руку на своей талии во время танцев.

– Пустые страхи, Женечка! Ты понимаешь, я же "генератор идей", без меня и моей "стаи" этот рационалист никакого пороха не изобре­тет. Это же не американскую лампу повторять!.. Тем более, что мы сейчас на таком жутком распутье, совершенно непонятно, за что при­ниматься, какой путь ведет к успеху. Стаднюк, блефуя в своей крупной игре такого наобещал министру! Будем мы этого Серого Волка по прежнему "держать в мундштуке". Кажется, так говорили о подобной ситуации в прошлом веке?.. А еще, сознаюсь тебе, испытываю я облег­чение. Вдруг у меня и отдел начал бы складываться на принципах "стаи". Согласись, это была бы катастрофа.

Мы разговаривали, сидя рядом на низеньком подоконнике в эр­кере лестничной клетки. Женя была одета в больничный халат неопре­деленного цвета и все же оставалась красавицей. Поддерживающая терапия за этот месяц вернула ей легкий румянец... До этой встречи с нею я побывал у Игоря Владимировича. Это была моя первая встреча с профессором, неожиданно оказавшимся молодым, почти ровесником. Игорь Владимирович поблагодарил за стимулятор, работающий пре­восходно. Буквально оживляет оперированных. И тут же буднично сообщил мне, что операция Евгении Максимовны должна состояться в ближайшие дни. Он удержался от пустых в такой ситуации слов увере­ния и ободрения. Просто стиснул мне руку и посмотрел в глаза. Его взгляд сказал мне: "Я вас уважаю, потому не стану скрывать. Все очень серьезно".

...Я еще раз привлек Женю и на секундочку-другую припал к ее губам, нежным и теплым, отозвавшимся робко и прощально.