Женя быстро пошла к дому, оскальзываясь на гололеде и хлюпая по блестящим сквозь туман лужам. Я едва успевал за нею... На лестни­це меня настиг первый порыв горестного удушья, пришедший от вос­поминания о прежних, безмерно счастливых возвращениях из кино. Как входили в квартиру и, торопливо сбросив верхнюю одежду, кида­лись в комнату. И не могли налюбоваться, как Маша и Даша спят в обнимку, забравшись в одну из своих постелей. Налюбовавшись же и разделив их наконец, сами бросались в объятия друг другу. Это же бы­ло не на экране, не у Анук Эме и ее мужа Каскадера, это было у нас с тобою, Женечка! Очнись, не уходи из жизни моей, из моей судьбы!.. А она решительно взбегала вверх по лестнице, словно бы спасаясь от мо­их назойливых домогательств. Казалось, нет уже никакого шанса вер­нуть былое.Я убедился в этом через какие-нибудь полчаса. Женя постелила мне отдельно, разложив кресло-кровать, сама же тихо и горестно уле­глась на узкой нашей тахте, которая никогда не казалась нам тесной. Как в прошлую ночь, я смотрел на слабо освещенный потолок, но ту­ман за окном размыл сегодня хиромантию древесной тени... Тихо спросил:

– Женя, значит, все таки тот писатель, да?

Женя не ответила, и я тут же устыдился вопроса и снова ощутил наплыв тоски и удушья. Чтобы как-то спастись, начал ворошить свои дневные проблемы... Так как же достичь уплотнения плазмы до 10 единиц, при котором только и будет достигнута температура 100 мил­лионов градусов и начнется термоядерный синтез?.. С этим я и ушел в сон, который был непрочен и тревожен, но проснуться было так страшно, что я все время уходил от пробуждения, призрачно существуя во взвихренном мире, где в первородном каком-то, предбиблейском еще, хаосе сливались непокорная звездная материя и смысл союза Мужчины и Женщины...Я проснулся. Было еще раннее утро, Женя причесывалсь при све­те бра, сидя ко мне спиной на нашем бывшем супружеском ложе. Эта смуглая, еще хранящая летний загар спина, такое любимое переузье талии и совершенно девичий сосок нежной белой груди, увиденный из-под поднятой к затылку руки, возродили во мне глухую боль... Женя набросила черную комбинацию, мгновенно оттенившую ее ослепи­тельную женственность, и встала во весь рост, вызвав во мне еще более невыносимый всполох муки. Эти стройные длинные ноги, гордый стан, и завитки волос, выпавшие из прически на высокую шею грузинской царевны – это все уже было не для меня!...Женя оглянулась гневно.

– Не смей подсматривать, отвернись сейчас же, или я тебе... – он стиснула ручку щетки.

Я опрокинулся ничком и вцепился зубами в угол подушки. Так, я и лежал, оцепенелый, пока не щелкнул привычно, но теперь отчужден­но и сухо, замок входной двери...Весь день я пытался забыться в работе. Это удавалось, пока я изучал вместе с Юркой Серегиным и Димулей Бубновым действие их многоканального компенсатора потенциалов. Хуже было, когда оста­вался один на один со статьей Сандерса, изученной вдоль и поперек. Было пятница, и невольно приходила мысль: "Куда же себя подевать в субботу и воскресенье?"Субботу провел в подвале под домом. У нас, как и у всех жиль­цов, был выгорожен чуланчик для картошки и прочих заготовок. Женя давно просила сделать полки, и вот теперь при желтом свете голой электрической лампочки я старательно строгал и сколачивал то, что стало совершенно не нужным ни ей, ни мне. Во второй половине вос­кресенья, когда дочки проснулись после дневного сна. Женя сказала мне на кухне:

– Сейчас я с Марьей уезжаю на Арбат.– Уже делим детей? – ужаснулся я.– Дурень. Ты загляни в ее горлышко. Ей так безобразно удалили гланды. Растут какие-то гроздья! Я договорилась, ее берут в детскую клинику на Пироговке. И я хочу быть поближе к ней, по крайней мере, смогу бывать днем при ней... Кстати, Дарья, опять запустила музыку до безобразия, одно рисование в голове. Постарайся ее подтянуть. Са­жай за инструмент каждый вечер, хоть силой, хоть баснями своими. И неукоснительно води к учительнице. Подлечим Машкино горло, и то­гда займемся оформлением наших новых отношений, Александр Ни­колаевич.

...Мы с Дашей видели в окно, как растворились в вечерних су­мерках Женя и Маша.

– Нехорошая какая мамища! – сказала Дашка сердито. – Машке так Москва, а мне одна музыка.

– Ты это брось, Дарья,– сказал я дочке. – Ты же знаешь, что предстоит испытать Машеньке. Причем тут Москва?

Бедная моя Дашка, жалея сестру, тут же и разрыдалась. Я посадил ее на колени и прижал к своей груди, и шептал ей утешения, утирал крупные слезы, бежавшие по щекам одна за другой. Потом зажег свет и усадил Дарью за клавиатуру "Рениша". Хромая на каждой ноте, она принялась кое-как сплетать хорошо мне знакомую печальную мелодию украинской народной песни. Я помнил слова этой песни, неведомые ни Даше, ни Маше, о том, что страшно, когда любовь гибнет, как яблоне­вый цвет при нежданном заморозке...Ночью мне приснилась Женя. Она ослепительно хороша была в вечернем черном платье с открытыми плечами. В ушах сверкали чудес­ные серьги. Был ресторан или писательский клуб со столиками. Неве­домый режиссер, может быть, и сам Клод Лелуш, во сне я не исключал такой возможности, так ловко построил мизансцену этого сновидения, что я не видел лица мужчины, которому улыбалась Женя. Однако же я видел, что мой соперник одет со вкусом, сочетающим изящество и лег­кую небрежность. В чем это выражалось, я бы не смог сказать. Я про­сто знал, как и то, что любовь этих двоих за столиком так же взаимно проникновенна, так же сливает воедино их души и судьбы, как любовь Анук Эме и Каскадера, поэтому и светится Женя такой благодарной, такой ослепительной женственностью.Проснувшись, и еще не веря, что видел только сон, я метался на узеньком своем ложе, стиснутый с двух сторон подлокотниками крес­ла-кровати. И тут пришло вдруг воспоминание о неистовстве и бреде нашей последней близости... Я ужаснулся: последней? Неужели дейст­вительно последне й? А ведь это она в ту ночь еще пыталась удержать в душе свою любовь ко мне. Любовь, которая уходила с жут­кой неизбежностью, как уходит из тела кровь, когда пересечена арте­рия... Снова и снова виделась мне Женя в черном вечернем платье и с чудесными сережками, которых я, Величко, ей никогда не дарил. Я по­чувствовал, что могу лишиться рассудка, если еще, хоть сколько-нибудь, будет длиться это самоистязание... И на помощь мне снова явилась задача, которая еще не могла, пожалуй, называться даже и за­дачей с маленькой буквы, так неопределенны были ее посылки и ожи­дания. Я вызвал ее лихорадочно в поисках спасения от подступающего безумия. И она действительно пришла и успокоила меня, спасительни­ца – задача, мое прибежище и надежда в жутком мире, где умирает лю­бовь. Я подумал даже, что это, может быть, теперь единственная под­руга, с которой предстоит мне делить дни и ночи...

Но тогда все было еще зыбким и неясным в пространстве координат моей задачи. Зная только заветную цель – получение нейтронов ядерного синтеза и прибегая к данным Сандерса по динамике "уип-эффекта", я прикидывал и так, и этак. Причем я не столько пользовался расчетами, хотя и количественная оценка присутствовала в моих размышлениях, сколько уходил в явственное переживание воображаемых мною вариантов развития "уил-эффекта". Это выходило само собой, но завершалось всякий раз, к моей досаде тем , что я мысленно "комкал" и отбрасывал несостоявшийся вариант. Я почти не повторялся в десятках этих вариантов. Непостижимым образом моя память удерживала все эти "тупиковые" результаты и тревожно сигналила, если мысль снова пыталась катиться по уже пройденной колее...Так было и в последующие ночи. Я засыпал чуть ли не под утро, вконец измочаленный, а утром жадно набрасывался на литературу, проясняя те моменты из статистической физики или электродинамики, о которые спотыкался ночью. Решения, казалось, не было. Только и результатов, что возникшее убеждение– раз обычный "уип-эффект" Величко-Сандерса не позволяет выйти на требуемые плотности, то нужно послать к черту и Величко, и Сандерса и искать что-то другое. Легко сказать!..