– Как считает мой друг и учитель Андрей Тарковский, – сказал Дымов, – человечество существует, чтобы создавать произведения ис­кусства.– Как бы не так, – хмыкнул Пряхин. – При таком подходе мы за­будем главное. Что человечество венчает собою ноогенез, то есть рож­дение и самопознание мыслящей материи во Вселенной. Можно смело приравнять, никого не обижая, художественную ценность наскального доисторического рисунка и рисунка Пикассо. Берусь доказать это даже Дымову. Но посмотрите, какое различие в постижении мира за это время! Непрерывный экспоненциальный рост знания, и конца ему пока не видно. Так что, дорогие братья по разуму, человечество существует для того, чтобы с помощью науки увеличивать сумму знаний о мире и о себе.

Дымов, разумеется, стерпеть подобное не смог. Он показал, что означенная сумма знаний, понимаемая Пряхиным прагматически, лишь вооружает технику и производство, а это ведет, в конечном ито­ге, к одному, к экологической катастрофе. Так что задача искусства обретает прямо-таки боевую роль, ибо нечем больше остановить раз­рушительную машину так называемого прогресса, как только обраще­нием к человеку, к исходному понятию гуманизма... Здесь Пряхин уже в спор не вступал, он сделал свое дело. Нашлись другие крепко несо­гласные с Дымовым. Пламя спора становилось все жарче. Вскоре Ды­мову, допустившему в адрес науки откровенно оскорбительный выпад, вообще запретили открывать рот. поскольку он фактически "ренегат от науки". Дымов обиделся. Откинувшись на диванную спинку, он де­лал вид, что ему совершенно неинтересен детский этот спор и занялся оборочкой на Светкином рукаве... Выбывание из игры главного анта­гониста привело к затуханию дискуссии. Неожиданно наступила даже пауза, тяготившая очевидной незавершенностью. Молчавшая до сих пор Женя сказала:

– Мне кажется, спор у нас идет впустую, вроде дискуссии "о фи­шках и лириках" десять лет тому назад. Наука и искусство – две сто­роны познания. Только какие, вот в чем вопрос. Наука осуществляет аналитическую функицю, а искусство – синтетическую. Это элемен­тарно, даже и спорить тут не о чем. Но отчего-то мне, гуманитарке, бывает так грустно, когда я наблюдаю вас, инженеров и физиков! Вы вкладываете в свои электронные изделия живую душу, а они остаются обезличенными, хотя по красоте и совершенству могли бы соперни­чать с произведениями искусства. А в произведениях искусства живет душа художника. В этом все и дело... Искусство, как заметил Михаил Пришвин, осуществляет нравственный синтез. Как фотосинтез непре­рывно порождает зеленое живое вещество, так искусство постоянно обновляет живую совесть человечества. Иное дело – сумма знаний, до­бываемых наукой. В ней концентрируется воля человечества к покорению косной силы природных стихий. Но скажи, Пряхин, к чему придет ноогенез, если он по пути экспоненциально растеряет совесть?– Браво, Евгения Максимовна! – Пряхин вскочил и кинулся цело­вать Жене руку. – А то некоторые здесь уже готовы вернуть нас всех в неолит и высекать там кремневыми топорами каменных баб во имя искусства. Сказанное вами, Женя, на языке философии можно было бы подытожить так, что связь локального и конкретного с бесконечным, связь Логоса и Сенсуса делает человеческое познание эмоционально значимым в нравственной сфере.– Вот-вот! – фыркнул Виталий. Айн унд цванциг, фир унд зибциг, что в переводе означает: завари-ка нам еще свежего чаю, Светка, а то от споров пересохло в горле.

...Домой вернулись на рассвете. Начавшее уже светлеть окно на­шей комнаты, все в морозных узорах, было удивительно прекрасно. Прекрасно было в полумраке и лицо Жени, смотревшей на меня растревоженно и серьезно. Я взял ее плечи и спросил, глядя в темные зрачки:

– Что тебе Дымов шептал во время танцев? Он, пьяная рожа, так тебя обнимал при этом, что мне пришлось обнимать Светку, чтобы показать ей. что нет в этом ничего особенного, и немного успокоить.

– В любви объяснялся и предлагал немедленный побег с бала: тройка, сани до медвежья шуба.

– Что ты ему ответила?

– Ответила, что люблю... – Женя выдержала паузу, и у меня не­вольно дрогнуло сердце, будто самолет ухнул в воздушную яму,-...своего Санечку и сбегу с милым Санечкой с этой вечеринки до срока, если Дымов не прекратит болтать свои глупости.

Я обнял стан жены и через тонкий шелк ощутил ее тело, любимое до клеточки. Ее прохладные руки, обнаженные до плеч, сомкнулись вокруг моей шеи. Это был наш первый поцелуй в Новом году, немного усталый и туманящий голову сознанием нашей тайны на двоих. Поце­луй супругов, все еще открывающих тайны друг в друге и знающих свою главную тайну, что счастья им хватит на долго и что оно зависит только от них самих, а они уже немного научились его беречь. Женя откинулась, я удерживал ее за талию, и она стала ерошить и гладить мои волосы.

– Знаешь, Дымов мне сегодня все свои творческие планы выло­жил. Так, ничего себе!.. Мечтает он поставить леоновскую "Евгению Ивановну", но для дипломной работы эта вещь великовата, ну и там съемки на Кавказе и на Ближнем Востоке – сложно все это. Слушаю я Дымова, а меня саму-то гордость за тебя разбирает. Пусть себе Дымов разыгрывает с актерами придуманную жизнь, сам он никогда не испы­тает вкуса настоящей мужской работы, открытий и успеха. Не в искус­стве, а в настоящей живой своей жизни. А вот мой Сашка!.. Правда же, я не ошибаюсь, мой милый?– Надеюсь, что не ошибаешься, – засмеялся я. – Но денег я стану приносить в дом заметно меньше.– Прокрутимся, Санечка! Буду брать рукописи на рецензирование. Глядишь, еще какие-нибудь стихотворные переводы подвернутся. Если мне нужно выбирать между "иметь" или "быть", я выбираю вто­рое!

Пересветов выделил мне дубовый двухтумбовый столище, кото­рый в свое время не поместился в его "кабинете" и был оставлен в ла­бораторной комнате между окном и дверью в пересветовскую камор­ку... Я положил перед собой листок с программой работ, набросанной накануне Нового года с Пересветовым. Первым делом мне нужно было "озадачить" свои кадры – Рябинкина и двух ребят дипломников, "подброшенных" мне Пересветовым. "Ты присмотрись к этим мальчи­кам,– сказал он мне. – По-моему, что надо". Первым я пригласил для разговора Владимира Петровича. Тот подошел, радостно улыбаясь, отчего щеки его, немного похожие на печеные яблоки, округлились еще четче.

– Я очень р-рад, Александр Николаевич, что вы наконец-то здесь. Готовить машину к полету?– Нет, "летать" пока не будем. Как в песне поется – "туман, ту­ман, сплошная пелена..." Чтобы этот туман рассеять, нужно провести кое-какие дополнительные исследования. Например, распределение по скоростям электронов и ионов перед началом схлопывания. Скажите, вы могли бы реализовать вот такую систему электродов-зондов?

Я набросал на листке эскиз. Рябинкину не нужно законченных чертежей, Рябинкину нужна живая идея. Конструкцию он блистательно реализует сам, пользуясь огромными возможностями мастерских НИИ.

– Недельки за две управимся, – сказал Рябинкин, забирая эскиз. Потом я позвал дипломников Серегина и Бубнова. И вот они си­дят передо мною, оба очень и очень ироничные. Разумеется, они на все сто были уверены, что в радиотехнике не осталось для них никаких белых пятен. Они учились в местном филиале МЭИ, который называл­ся "завод-втуз", числились у Пересветова регулировщиками аппарату­ры, но по сути были уже почти готовыми инженерами. Что же до иро­нии, то как же еще, скажите на милость, могут смотреть деловые ребята со светлыми головами и умелыми руками на неудачника, загромоздившего половину комнаты своей установкой, не дающей никакого результата?..

Я сформулировал для них задачу – одну на двоих. Многозондо-вая система, которую готовит Рябинкин, требует многоканальной компенсации потенциалов. Вся сложность в том, что схема должна быть весьма быстродействующей. Я стал набрасывать квадратиками скелетную схему такого многоканального компенсатора, предоставляя ребятам поиск собственных инженерных решений. Срок был жесткий, две недели, но ироничная молодежь виду не показала.Оставшись один в своем углу, я попытался на языке математики прояснить для себя работу многоканального зондового анализатора скоростей в целом. И тут обнаружилось такое, от чего я уже не смог усидеть и заходил по узкому проходу, пытаясь справиться со смятени­ем. Выяснилось, что я испытываю затруднения, оперируя с комплекс­ными переменными. Вот это дожил! Начал уже забывать математику?.. А ты как хотел? Математика же, как музыка, требует ежедневных уп­ражнений... Я сходил в библиотеку и взял вузовский учебник матема­тики. "Комплексные переменные мы сейчас подучим, – думал я, спус­каясь по лестнице. – Но неизвестно, что я еще утратил за последние пять лет..." Меня охватил панический страх. Вспомнил слова Матвее­ва: "Напрасно ты, Сашка, на диссертацию нацелился. Сейчас с этим очень туго стало. Слишком уж много развелось в стране пустопорож­них кандидатов. Ты ведь, поди, и все свои институтские "азы" в нашем цеховом бедламе порастерял?" Тогда я только рассмеялся, теперь мыс­ленно ответил Матвееву: "Да не нацеливаюсь я на диссертацию. Миха­лыч! Не отказался бы, да не в этом суть!.." И снова почудился мне го­лос Матвеева: "Ладно, ладно, ты ври кому-нибудь другому, парень! Попомнишь мое слово, сменял ты шило на мыло. А ведь мог бы из те­бя первостатейный получиться начальник цеха!"За столом не сиделось... Едва я начал углубляться в такие, в об­щем-то простые математические премудрости, как что-то стало меня тревожить и тянуть, требуя немедленного, неотложного действия. "Что нужно делать-то?" – спросил я себя. Оказалось нужно: идти, смотреть, вникать, во время пресечь нарушения, восполнить собственные и чу­жие упущения, поймать возможность скрытого брака, пока он еще не поселился в технологическом цикле. Привычка!.. Разобрался с ком­плексными переменными, оказалось – затрудняюсь расписать выраже­ние для дивергенции. Благо, учебник математики был под рукой. Пере-светов, проходя мимо, остановился и с улыбкой посмотрел из-за плеча на мои математические упражнения.– В нашей программе мы упустили один пунктик. Саша, – сказал он, – тебе следует очень внимательно проработать свою статью об эф­фекте схлопывания.Когда дверь каморки закрылась за Пересветовым, до меня дошел глубинный смысл этого предложения. "Ах, Алешка, умница! Только глянул, и сразу понял, что со мною творится. И лекарство прописал! Повторить всю работу души в те коктебельские дни, когда мне откры­лись все эти чудеса!.." Я готов был хоть сию минуту приняться за вы­полнение этого сверхпланового пункта, но уже темно-синими сделались окна лаборатории, и пора было спешить в детсад за дочками. Женя-то сегодня в Москве.Только поздно вечером, когда уложили детей и, крепко уставшая за день, Женя тоже легла, я наконец-то сбежал в свой "рабочий угол" на кухне с оттиском своей статьи и с черновиками коктебельских вы­кладок... Оказывается, тогда я воспользовался почтовой бумагой. На каждом листе был рисунок "Алупка. Воронцовский дворец". На меня повеяло свежим морским ветром того дня, когда мы в предвечерье воз­вращались катером в Алушту. Женя зябла на палубе в крепдешиновом платьице, жалась спиной к моей груди и куталась моими руками, как концами шали, а я изредка целовал розовую мочку ее уха.И не было тогда еще ни коктебельской нашей размолвки, ни это­го заманчивого открытия, которое никак не удается подтвердить экс­периментом...Я раскрыл свою статью. Вот оно, то интегро-дифференциальное уравнение, которое на пляже Сердоликовой бухты представлялось мне похожим на громадную и таинственную горную гряду. Пожалуй, если бы удалось найти все решения этого уравнения, да выстроить их в изометрии в виде семейства кривых, то они действительно обрисовали бы горный массив, об очертаниях которого я – А.Н. Величко – автор имею самые смутные представления. Вывода этого уравнения в моей статье не было, не принято публиковать подробности – только исход­ные посылки и результат. Вывод был проделан на листках почтовой бумаги с синим оттиском дворца. Постой, постой, но ведь вывод этот был сделан уже после того, как ночью под шум акации над крышей "карточного домика" явилось мне единственное аналитическое реше­ние этого уравнения. Решение частное, касающееся лишь механизма схлопывания плазмы. Этот механизм я постиг в трагический для меня вечер, оставшись один на пляже, когда перемещал на песке армии зеле­ных и белых галечек, символизирующих электроны и ионы. Потом же, лежа под звездами на лежаке, я чувствовал себя этим плазменным ан­самблем и переживал механизм изнутри...Воспоминание обо всем этом теперь, вечером в "рабочем углу", только увеличило мое смятение. Выходило так, что я не могу логиче­ски повторить пройденный тогда путь к истине. Еще выходило, что вот это аналитическое решение, описывающее уип-эффект, явилось результатом душевной смуты, отчаяния и тоски, заставивших меня уй­ти в задачу, как в единственное спасение... И значит, нельзя располо­жить себя к творчеству усилием сознательной воли, и тем более, про­гнозировать результат этого творчества. Вконец измученный, я отправился спать.Оказалось, Женя еще не спит. Она почувствовала мое состояние.