– Да... "неклево", как говорит мой сын, – грустно улыбнулся Пе­ресветов и принялся неторопливо листать мои записи, начиная с пер­вой страницы. Соколиным взглядом матерого экспериментщика Леша сходу оценивал условия постановки каждого опыта и результаты, как правило совпадающие с ожиданием с точностью "до наоборот". Я страшился посмотреть ему в глаза. Он же закрыл тетрадь и спросил вполне миролюбиво:

– Слушай, старина, не хочешь ли ты заняться всем этим по-настоящему?

Я поднял глаза и встретился с немигающим взглядом Пересвето-

ва.

– Ну, тогда так, – сказал Пересветов, понимая мой молчаливый ответ как утвердительный. – Милости прошу начать новый 70-й год в качестве ведущего инженера Проблемной лаборатории. Я сегодня го­ворил об этом с Бердышевым. Директор для начала "вклеил" мне за "подпольные" исследования неидеальной плазмы, потом заинтересо­вался и, как это у него водится, потребовал расширения работ, но в рамках официальной темы. Против твоего перехода ко мне не возра­жал, благо – у меня оказалась в штатном расписании пустая клеточка на ведущего с окладом сто восемьдесят рублей. Или ты на другое наце­лен, Саша? Я слышал, тебя прочат на место Матвеева.

У меня застучало в висках от напряжения. Я никак не готов был к такому решительному повороту. По крайней мере – сегодня. С Женей бы посоветоваться. Но она же однозначно ответит: "Да!" И я сказал:

– Согласен на перевод в "науку", хоть и не знаю, выйдет ли из этого что-нибудь хорошее.– Выйдет, не выйдет, а поиски Индий всегда необходимы, потому что изредка это приводит к открытию Америк... Если есть какое-то неизученное явление, у меня всегда чешутся руки! А вот ты, оказывает­ся, никакой не исследователь, а был ты и остаешься разработчиком. Установку ты задумал замечательно, что и говорить. Особенно хоро­ша твоя универсальная вакуумная камера. Но самые исследования ты вел безобразно, здесь я тебе беспечно доверился... На твоем месте я бы начал вот с чего...

Пересветов взял листок чистой бумаги и стал вслух прикидывать примерную программу работ, начиная с самых элементарных прове­рок моей "коктебельской" теории. Впрочем, записывал он на листок только то, с чем я безоговорочно соглашался. Уже хотелось начать работу по этому толковому плану, постепенно восходя к постижению явлений и, значит, к овладению ими. Летели и летели за узким окном неспешные снежинки. Я вспомнил, что обещал дочкам сегодня купить елку. Небось, льнут носами к стеклу, высматривают, не идет ли папа слесной гостьей. Но прерывать Пересветова не хотелось. "Ах, Алеш­ка, – подумалось мне, – зачем я только тебе нужен – этакий бездарь сзадатками анархизма? Подумать только, три года впустую!" Когда я вследующий раз глянул в узкое окно, за ним была уже плотная синева наступившего вечера...Елку я. по счастью, купил у леваков почти у подъезда своего до­ма. Поднимаясь по лестнице, я испытывал едва ли не ликование. От чего? От этой покупки или от разговора с Пересветовым?.. Открыл дверь и увидел Женю в брючках и давней туристской тельняшке, повязанную косынкой. Шла уборка. Маша и Даша, тоже в косыночках, разбирали завал своих игрушек в углу, где предстояло стоять новогодней елке. Они тут же выскочили с нею знакомиться и принялись тис­кать ее обледенелые трехпалые лапки.– Поставь елочку в ванну, Саня, пускай оттаивает, – сказала Же­ня. – А что это ты так сияешь, братец Кролик? Ну-ка выкладывай, что нового!Через сутки мы с Женей собирались к Дымовым на встречу на­ступающего Нового года... Чтобы дать нам такую возможность, ут­ром приехала Надежда и увезла любимых племянниц в Москву. Завтра утром они пойдут на елку во дворец культуры Трехгорки. Собрав и проводив дочерей, Женя и сама принялась "чистить перышки". Уже готовый и парадно одетый, я взволнованно наблюдал преображение жены. Помог ей облачиться в полупрозрачное платье с блестками и золотыми нитями. Система замысловатых юбок и лифов, покрытая этим платьем, превратила Женю в пышный тропический цветок, не­доступный для прикосновения, не говоря уж о поцелуе. Подступали сумерки. Светилась в углу комнаты наряженная елка. Светилась Же­нечка. И не только блестками на бальном платье. Светились ее глаза. "Вот же чудеса, – думалось мне, – муж фактически отказался от пре­стижной высокооплачиваемой должности, а жена этому несказанно радуется..Как на заказ, стояла новогодняя погода – минус десять и редкие неспешные снежинки в недвижном воздухе. Дымовы, вернее, Дымовы и Пряхины, две бездетные пары, занимали двухкомнатную квартиру в микрорайоне Коровий Брод. Исключительное удобство вечеринок у них заключалось в том, что стол накрывался у Дымовых, при этом ме­бель Пряхиных, а именно стол и диван-кровать, переносилась к Дымо­вым, и комната Пряхиных превращалась в недурной танцзал... Всего вместе с хозяевами народу собиралось человек двадцать. Нас с Женей встретил Виталий Дымов. На правах хозяина он был без пиджака, в белой рубашке с бабочкой. Приняв с Жениных плеч пальто, он за­смотрелся на ее отражение в зеркале.– Как вы прекрасны, Женя! – серьезно сказал Дымов. Женя благодарно зарделось, а у меня дрогнуло сердце. Прям хоть в гости к ним не ходи!Дымов был синеглазый брюнет с такими вьющимися висками, что тут же хотелось дополнить их бачками, дорисовать ему усы, мен­тик и кивер, рейтузы в обтяжку, и сапоги со шпорами. Уж этот моло­дец положит пулю в туза, будьте уверены! Был он радиофизик по обра­зованию и недавно еще трудился в теоретическом отделе нашего НИИ, но вот уже второй год учился на Высших режиссерских курсах и на оставленную работу смотрел только как на источник жизненных на­блюдений... Появился в прихожей и второй хозяин квартиры, большой рыжий и бородатый, похожий на Фейербаха. Этот тяготился своей профессией экономиста. Его увлечением была сциентология – наука о науке. Любая вечеринка в этой квартире завершалась обычно таким яростным спором, что соседи по лестничной клетке стучали в дверь и грозили, что позовут милицию. Сам Пряхин в этих дискуссиях обычно выполнял роль драчливой, но хитрой собаки, выходящей из склоки в самом ее разгаре. Спровоцировав спор, он дальше помалкивал и толь­ко время от времени подталкивал яростную дискуссию в забавном для него направлении. За эти споры и любили мы с Женей "дымовско-пряхинскую гостиную". Вот и теперь в предощущение праздника вполне естественно входило ожидание восхитительного трепа на не­предсказуемую тему...За столом я и Женя оказались сидящими между супругами Дымо­выми, я – рядом со Светкой, Женя – с Виталием. Это Дымов оставил свою жену и затесался между Женей и Одинокой Лидой, якобы скра­сить Лидино одиночество. Но было очевидно, что одиночество Лиды сто присутствием никак не скрашивалось. И еще было ясно – по мень­шей мере, мне, – что Виталий Дымов сможет теперь до утра говорить с Женей об искусстве и флиртовать с ней. Они уже тихонечко обсуждали "Певчего дрозда" Отара Иосселиани. А мне предстояла новогодняя ночь в обществе Светы Дымовой, хотя этим обществом мы оба сыты на работе.

– Говорят, ты уходишь в науку? – спросила Светлана. – В цехе пе­чаль. Тебя ведь у нас все любят, а теперь жди, что приставят на место Матвеева черт-те кого, мучайся потом. На самом деле жаль, Сашка!– Обойдется, Светик! Нынче утром я встретил в магазине Мат­ веева,и мы с ним расставили все запятые. Он сказал: "Раз такое дело, на пенсию они меня не выгонят!" А он еще мужик крепкий.

Наполнили рюмки коньяком, чтобы проводить уходящий год. Женя обернулась ко мне, нежно и благодарно посмотрела в глаза. Не­много оттаяло сердце, остуженное ревностью при взгляде на две скло­ненные друг к другу головы.Следом же и незаметно за общим смехом и трепом подступила полночь, и вот уже звон курантов, и глухие хлопки шампанского и ко­мок в горле, и "С новым годом, с новым счастьем, дорогие товарищи!" Когда встали с поднятыми бокалами, Женя снова жестко оставила сво­его собеседника и, торжественно серьезная, смотрела мне в глаза. Мысленно считая удары часов, я думал о прожитом в Синявино деся­тилетии. Только три года были темные и пустые – без Жени. А за ок­ном наплывало новое десятилетие – Семядисятые годы. Что нас ждет там?Дискуссия завязалась в третьем часу, когда все уже устали от танцев и начали трезветь от крепкого горячего чая. Пьянеть от вина по­вторно уже никому не хотелось. А хотелось как раз яростного "философского" спора. О ходе времени, о смысле жизни, о тонкой ни­точке судьбы, твоей и моей, вплетающейся в непрерывно текущую ткань Настоящего, переменчивую и непостижимо сложную. Толчком к спору послужила неожиданная постановка Одинокой Лидой вопроса, который показался бы трюизмом в другой обстановке: ⁴– Зачем существует человечество?