Офицеры гвардии вначале деятельно участвовали и в создании Добровольческой организации на Дону. Те же Веденяпин, Шапрон-дю-Ларрэ, Парфенов, князь Хованский, конногвардеец полковник Пронский, лейб-улан полковник B. C. Гершельман и другие «были одними из первых, отозвавшихся на призыв генерала Алексеева… Невозможно перечислить имена всех гвардейских офицеров, занимавших тогда командные должности».[740] Представителями, направлявшимися для привлечения добровольцев, также поначалу становились гвардейцы: финлянденец полковник Слащов, штаб-ротмистр Гибнер, поручик барон де Боде и другие.[741]
Монархисты временно смирились с непредрешенчеством командования, хотя истинное отношение предельно четко сформулировал полковник П. В. Глазенап: «Какая там лавочка еще, Учредительное Собрание?! Мы наведем свои порядки».[742]
Летописцы Белого движения с осуждением констатировали значительный приток офицеров, не спешивших вступать в армию. Пройдя через Алексеевскую организацию, они прибывали в районы ее действия, но неожиданно перестали пополнять ряды добровольцев.[743] Примеров тому множество. Из 30 офицеров одного из полков, состоявших в организации, в армии оказались лишь трое.[744] Только два офицера лейб-гвардии Конного полка из пятнадцати явившихся поступили в добровольческие части.[745]На Кавказских Минеральных Водах скопилось несколько тысяч офицеров, в том числе большое количество гвардейских, щеголявших мундирами мирного времени и совершенно равнодушных к Добровольческой армии.[746] Сообщая массу аналогичных фактов, эмигрантские авторы оказались неспособны объяснить их и ограничивались упреками в легкомыслии, шкурничестве и измене долгу.
Однако все становится очевидным, если обратить внимание на хронологию. Событием, оборвавшим приток гвардейцев, стало прибытие на Дон и вступление в командование Корнилова. Генерал, лично арестовавший императорскую семью, открыто заявлявший о своих республиканских симпатиях, приблизивший эсеров Ф. И. Баткина и Савинкова, конкурент Алексеева и кумир разночинного офицерства считался монархистами «изменником», «революционером», «красным», чуть не «социалистом» (наиболее непримиримые одиночки в том же обвиняли и Алексеева).[747] Служить под началом такого человека, притом весьма плебейского происхождения, становясь орудием достижения чуждых целей, гвардейцы не желали. Не последнюю роль здесь играли не только сословные соображения, но и давние, крайне консервативные традиции и регламентации, пронизывавшие путь каждого офицера гвардии от положения вольноопределяющегося или юнкера до отставки.
Корнилов, менее идеологизированный и потому заинтересованный в увеличении армии любой ценой, направил надежных гонцов — поручиков-корниловцев В.Н. (или H.H.) Гриневского и Левитова — в Минеральные Воды для привлечения оттуда пополнений. Ответом было сдержанное заявление о наличии собственной «самообороны» и нежелании иных формирований; в Киеве генерал-лейтенант Ф. А. Келлер даже отговаривал местных офицеров от Добровольческой армии, подчеркивая: «Когда наступит время провозгласить царя, тогда мы все вступим».[748]
Вторую попытку задействовать «нейтральных» гвардейцев предприняли через посредство генерал-лейтенанта И. Г. Эрдели, имевшего у них авторитет как бывший генерал-квартирмейстер штаба войск гвардии и командир лейб-гвардии Драгунского полка. И вновь вербовка закончилась неудачей,[749]что пробуждает недоверие, развеять которое способны следующие варианты интерпретации событий. С одной стороны, гвардейцы могли просто счесть генерала отщепенцем — как пришедшего от добровольцев — и уже не имевшим влияния. Но вместе с тем нельзя забывать, что именно Эрдели «явился ближайшим сотрудником генерала Алексеева» на Дону.[750] В силу этого гораздо уместнее предположить разницу между официальным и реальным содержанием его кавказской командировки, приходившейся на пик корниловско-алексеевского конфликта. Вероятно и логично получение совершенно противоположного приказа — о временном воздержании от активности. Не имея пока обширного документального обоснования, наше предположение подтверждается точным фактом нежелания Алексеева усиления соперника и всплеском гвардейского притока летом-осенью 1918 г.,[751] после гибели Корнилова.
Однако в том, что первопоходниками оказалось мизерное число гвардейцев, заключена одна из предпосылок последующей постепенной утраты ими влияния. Тем не менее, небольшая часть их вступила в армию изначально. Заметную роль в этом сыграли преображенец Кутепов, павловец капитан М. Н. Темников и гренадер полковник H. H. Дорошевич-Никшич, пришедшие на Дон с группами однополчан (до 18 офицеров) и своим примером привлекшие ряд других.[752] 30 декабря 1917 г. была сформирована Гвардейская рота при 1-м Конном дивизионе, в котором также служили гвардейцы-кавалеристы. В начале января 1918 г. в роте насчитывалось 20–30 человек, немного позже максимальная численность достигла 150–200 человек, а к февралю в результате непрерывного боевого применения сократилась до 80 штыков.[753] Первым командиром был Темников; рота действовала на таганрогском участке, начальником которого являлся Кутепов при начальнике штаба измайловце капитане А. Н. Герцык. Когда же остатки гвардейцев вошли в Сводноофицерский полк в виде взвода, а затем 3-й роты, то ее вскоре принял Кутепов, успевший немного прослужить в ней рядовым.[754]0 Из-за потерь в 1-м Кубанском походе от 3-й роты остался взвод, развернутый летом в 6-ю роту; в августе 1918 г. она была выделена из Марковского полка и преобразована в Сводно-Гвардейский батальон, а затем и в полк.[755]
Гвардейцы ощущали потребность конкретизировать свой статус, для чего 10 сентября 1918 г. в Екатеринодаре собрали «Совещание старших офицеров гвардии, находящихся в Добровольческой армии», под председательством лейб-гвардии Стрелковой Артиллерийской бригады полковника А. Н. Третьякова. Первый пункт его постановления декларировал нахождение в Добровольческой армии практически всех гвардейских частей, кроме Атаманского, Казачьего, Финляндского полков и Конвоя, — правда, в виде ячеек-взводов в сводных ротах (соответствующих дивизий) Сводно-Гвардейского батальона. Данное заявление поражает своей смелостью, так как в реальности от некоторых частей лейб-гвардии наличествовали лишь единичные офицеры. Гораздо ценнее признание: «… службой, достойной офицера, тем более гвардейского, в настоящее время является служба в Добровольческой армии» существенно отличавшееся от общей позиции гвардейцев; сознавая это, участники совещания грозили неявившимся в армию до 1 ноября 1918 г. судом чести. «Пряником» же являлась гарантия того, что «господа офицеры занимают командные должности»[756] (разрядка наша — Р.А.).
Начиная с первых дней движения, офицеры гвардии были вынуждены служить и в должности рядовых, причем офицерская рота присутствовала и в Сводно-Гвардейском полку осенью 1918 г.[757] Но как раз тогда, в боях под Армавиром, полк оказался разбит, много гвардейцев полегло,[758] а оставшиеся стремились под огонь намного слабее.
