Так на смену личной преданности персоне монарха возвращалась защита монархии как системы, в том числе даже от неугодного либо — в данном конкретном случае — «неумелого» императора. В сущности, происходило воскрешение условий дворцовых переворотов XVII в. на новом уровне: помимо частных интересов присутствовали или по крайней мере декларировались политические побуждения («для государственного блага»[729]).
Исходя из такого понимания ситуации, полное бездействие офицеров запасных, преимущественно гвардейских частей Петрограда в дни Февральской революции логично и объяснимо. Пытавшийся организовать сопротивление преображенец Кутепов — фронтовик, явно не посвященный в заговор — оказался в изоляции. Общая же позиция была такова, что в запасном батальоне лейб-гвардии 4-го Стрелкового полка именно офицеры «встретили хорошо революционные делегации».[730] Когда же события (неожиданное отречение Николая II и за сына и отказ от престола великого князя Михаила Александровича) подтолкнули монархию к окончательному крушению, не оправдав ожиданий гвардии, ситуация уже стала неконтролируемой и обратного хода за полным отсутствием сил и упущением времени не было. Косвенным подтверждением версии «обманутых надежд» служат многочисленные яростные попытки монархической эмиграции доказать отсутствие у императора юридического права отречения за наследника.[731]
Временное правительство поэтому считалось узурпаторским. В марте-мае от явной оппозиционной активности удерживало присутствие на посту главковерха Алексеева — сторонника переворота. После его отставки, во время июньско-июльской операции, враждебность гвардейцев проявлялась уже достаточно открыто и доходила до саботажа. В ходе наступления лейб-гвардии Семеновский полк 23 июня «единственный из войск Первого Гвардейского корпуса выполнил возложенную на него задачу»,[732] причем в данном случае не было никаких ссылок на зависимость от пораженческой агитации левых. Командир 2-го Гвардейского корпуса генерал-лейтенант Г. Н. Вирановский, противник наступления, прямо заявил комитетам, «что не поведет гвардию на убой», разъяснял «все невыгоды и трудности наступления» и заранее предполагал солидарность с собой соседних корпусов. «Штаб корпуса, — раздраженно писал Деникин, — был занят не тем, чтобы изыскать способы выполнить поставленную корпусу задачу, а старался доказать, что эта задача невыполнима».[733]
Такая позиция даже в условиях непопулярности операции вызвала негодование комитетов, немедленно сообщивших об этом руководству. Возмущение командиром, вскоре поплатившимся должностью, возможно, повлияло на запись 2-го Гвардейского корпуса в «части смерти» в полном составе.[734] Однако и в дальнейшем отдельные гвардейцы, подобно офицеру запасного батальона лейб-гвардии Гренадерского полка штабс-капитану И. Л. Дзевалтовскому-Гинтовту, оказывались организаторами беспорядка. Керенский, хоть и несколько преувеличивая, отмечал частые случаи высказывания частью офицеров откровенного удовлетворения неудачами, работающими против правительства.[735]
Напрашивается вывод: действия военных монархистов если и не ставили целью, то объективно вели к открытию фронта перед противником. После падения монархии их симпатии закономерно направлялись на прежнего союзника, связанного с Романовыми близкими родственными узами кайзера Вильгельма II, соединяясь с уверенностью в его — пусть иностранной, но легитимной — помощи в реставрации. Напротив, «первый солдат революционной России» Корнилов прилагал все усилия для сохранения независимости Отечества любыми средствами, вплоть до репрессий и диктатуры, но на национальной платформе. Обвинения традиционной историографии в «измене» не голословны — они лишь ошиблись адресом.
Немалая часть выходцев из гвардии, в том числе аристократы, командовавшие армейскими войсками, вообще со сменой лишались патриотических устоев, что доказывает серьезные нравственные деформации сословия. Характерен случай, рассказанный Будбергом. Командир 1-го кавалерийского корпуса князь Долгоруков постоянно распространялся о своем желании «поскорей очутиться в Ницце подальше от здешней мерзости»,[736]цинично подчеркивая: после перевода за границу капиталов ничто в России его не удерживает. Именно заметная часть аристократии первой, еще до Октябрьской революции, устранилась от борьбы, уподобившись известным обитателям тонущего корабля. Разумеется, это встречало резкое осуждение в патриотической армейской среде, снижая внутри нее и без того слабый авторитет монархических элементов.
Наконец, третья, самая немногочисленная часть гвардейских офицеров довольно энергично приняла участие в деятельности тайных организаций под эгидой Алексеева, считавшегося не идеальной, но вполне приемлемой фигурой. Генерал-адъютантство, конфликт с Временным правительством, широкие связи, трения с «революционером» Корниловым представлялись гвардейцам бесспорными доказательствами монархизма генерала. Вспомним, что и в Республиканском центре, и в петроградской Объединенной офицерской организации, и в Москве военное руководство осуществляли офицеры гвардии.
Это создавало определенную специфику. Структура негласных обществ строилась по корпоративному полковому и нередко родственному принципу. Преображенец полковник Веденяпин возглавлял столичный центр; в Москве действовал князь Хованский 1-й, также упоминавшийся как преображенец.[737] В одной из московских монархических организаций состояли родственники офицеры B. C. Трубецкой, А. Е. Трубецкой, М. Лопухин, Н. Лермонтов, — впоследствии участники дерзкой и неудачной попытки освобождения бывшего императора в начале 1918 г.[738] С одной стороны, контакты единомышленников имели доверительный, подвижный и малорезультативный характер; с другой же, с учетом внутренней спайки и закрытости гвардейского мирка, достигалась известная слаженность.
Возникает вопрос о причинах такой, в общем-то нетипичной, активности меньшинства гвардии. Думается, объяснение касается двух направлений. Во-первых, личностные и идеологические симпатии к руководителям (Алексееву, содействовавшему отречению «слабого» императора, то есть целям монархического гвардейского заговора 1916 г., Пуришкевичу — убийце ненавистного Распутина) усиливались их определенной отрицательной позицией относительно Временного правительства и всякого рода «социалистов». Во-вторых, и это главное, крушение монархии в гвардейском сознании отражалось как неудача одного дворцового переворота, которую могла исправить новая попытка. Безусловно, подобное понимание базировалось на слабой оценке ситуации и свидетельствовало о крайне ограниченном политическом кругозоре ортодоксальных монархистов. С другой стороны, во мнении о результативности в тогдашних условиях исключительно сильной и единоличной и централизованной власти присутствовало солидное рациональное зерно. Однако соединение данной идеи с дискредитированной в широких общественных кругах династией делало ее привлекательной для единомышленников, но нежизненной.
Вопреки общему развалу армии в большинстве фронтовых гвардейских частей вплоть до конца 1917 г. сохранялась относительная дисциплина и уж во всяком случае нормальные отношения офицеров и солдат. Не случайно, будучи заинтересован в боеспособных и стойких войсках, советский главковерх Крыленко в начале 1918 г. пытался вербовать в Красную Армию именно гвардейцев (например, в лейб-гвардии Конной Артиллерии).[739]
