Одновременно она поддерживала переписку с Огиньским, который безуспешно пытался поправить своё плачевное финансовое положение займом. «Княжна» — теперь Elisabeth de Voldomir — сообщала о своей жизни в прекрасном замке немецкого князя, хотя уверяла гетмана, что мысленно всегда пребывает с ним. Она и ему обещала свою помощь. Огиньский уже не знал, верить ли сказкам о персидских богатствах. «Ваши поступки, — писал он, — трогают меня до глубины души, и хотя бы даже их исполнение не совершилось, признателен вам даже за образ мыслей до конца моей жизни. Вы мне жертвуете очень значительную сумму в своём письме, не знаю, не ошибка ли это? Она доходит до громадной суммы полутора миллионов флоринов, чего с излишком хватит на мои потребности, вызванные разорением после моего благосостояния, за которое я только благодарен Провидению». Впрочем, «княжна» и здесь не забывала о политике — она выслала «мемориал» о польских делах с просьбой вручить его версальскому двору, что гетман справедливо счёл абсолютно бесполезным.

Несчастный Филипп Фердинанд искренне страдал. «…Я не могу ничего сказать вам о наших делах, разве что я выбиваюсь из сил, чтобы их поправить и изыскать средства, дабы не выставить вас вновь на посмешище завистникам. Моя любовь к вам, моё дорогое дитя, с каждым днём становится всё больше, несмотря на всё то зло, что вы мне причинили; я умираю от горя, когда на меня находят мысли о том, что разум мог бы этому воспротивиться; постарайтесь же вы, воплощение мудрости, это исправить», — писал граф возлюбленной из Франкфурта 10 сентября 1773 года. Он то грозился сам уйти от греха в монастырь, то требовал от неё немедленно креститься. Ни документов, ни денег из далёкой Персии не приходило, и сильно потратившийся граф в конце концов — и, очевидно, не без влияния более трезво смотревших на его роман советников — объявил, что вынужден расстаться с любовницей навеки. Но тут она использовала другой приём из своего богатого арсенала: гордая «принцесса» мгновенно превратилась в бедную и несчастную девушку, призналась в долгах и грехах прошлых лет и объявила себя беременной. Приём сработал: граф, не ожидавший такого поворота, поклялся в верности ей и даже пожаловал особым дипломом со своим титулом и печатью крохотное владение Оберштейн^{73}.

Кажется, Филипп Фердинанд уверовал в высокое происхождение и политические возможности дамы сердца — особенно после того, как до него дошли слухи, что она — внучка российского императора Петра I. Сейчас уже трудно установить, стал ли инициатором этого «открытия» влюблённый шляхтич Доманский, инкогнито посещавший даму в Оберштейне (на следствии он показывал, что ещё в Польше слышал рассказ о детях императрицы Елизаветы от русских офицеров), или оно родилось в окружении самой Али Эмете — Элеоноры, чтобы таким образом подправить её сомнительную репутацию и подтолкнуть графа Лимбурга к браку.

Сам же Филипп Фердинанд как будто не возражал против такого поворота дела и даже содействовал распространению слуха. «Много было говорено об 65, и я сильно удивился, когда 57 сразу мне сказал, что, по всей видимости, 65 — дочь покойной 4 и казачьего гетмана; что 45 хвалебно отзывался об её поведении, и все умирают от желания познакомиться с этим шедевром», — с заговорщическим видом сообщал он новости даме своего сердца в шифрованном письме, в котором под цифрой 65 скрывалась она сама, под цифрой 57 подразумевался некий Бартенштейн, цифра 45 обозначала лейтенанта французской королевской полиции Сартина, а цифра 4 — российскую императрицу Елизавету^{74}.

В декабре 1773 года граф наделил её официальными полномочиями для переговоров с российским вице-канцлером по поводу претензий на крохотное графство Гольштейн-Пиннеберг, которое по договору с Данией отходило к Ольденбургскому дому. В бумаге после титула madame la princesse было оставлено пустое место, чтобы она могла вставить нужную ей фамилию. В том же 1773 году наша героиня стала именовать себя Елизаветой…

Переговоры, конечно, так и не начались, да и роман с упрямым графом Лимбургским подходил к концу. В марте 1774 года «принцесса» в письме сообщила поклоннику, что её планы поменялись и теперь она надеется играть важную политическую роль в судьбе поляков и Польши. Филипп Фердинанд в письмах осыпал любовницу упрёками: ведёт себя безрассудно, мало того что разоряет его, но к тому же опять впутывается в какие-то политические интриги. Граф даже впервые намекнул ей, что пора и честь знать — при дальнейшем участии в сомнительных авантюрах ей, возможно, придётся покинуть Оберштейн^{75}.

Но человек слаб — как только граф явился к ней, его решимость порвать отношения куда-то улетучилась (кстати, как и беременность его подруги). Он, кажется, поверил теперь уже в русское происхождение своей возлюбленной, которой будто бы сам французский король Людовик XV подал идею отправиться через Венецию в Турцию с одним из предводителей польских конфедератов — Каролем Радзивиллом, чтобы заставить султана энергично воевать с Россией, а самой поднять новую «революцию» в Польше, а заодно предъявить свои права на российскую корону и свергнуть с престола узурпаторшу Екатерину II — благо в самой России как раз началось мощное восстание, которое под именем Петра III возглавил донской казак Емельян Пугачёв.

Благородная «принцесса» объяснила жениху, что впоследствии непременно принесёт ему в жертву свою блестящую будущность, а пока должна предпринять путешествие для устранения препятствий к их союзу и возвращения графу потраченных на неё средств. Он умолял её отказаться от подобной жертвы — но сам же и добыл своей пассии денег на дорогу и лично проводил в путь из Оберштейна. «Если бы я знал, как я тебя люблю, я никогда не позволил бы тебе уехать. Нет, я не переживу, если так будет продолжаться. Дайте мне верный адрес. Прощай, моё дорогое дитя», — писал неутешный граф. Наивный Филипп Фердинанд ещё продолжал хлопотать о предстоящей свадьбе со знаменитой иностранкой, а она уже начала новую главу биографии — уже в качестве претендентки на российский престол.

Героем этого этапа жизненного пути «принцессы» стал Кароль Станислав Радзивилл (1734–1790), князь Священной Римской империи и одна из самых колоритных фигур среди польских и литовских магнатов — некоронованных королей Речи Посполитой. Выходец из знатного и древнего рода, он получил в наследство почти все имения трёх ветвей своей фамилии и стал одним из самых богатых князей Европы. В его столице — белорусском Несвиже — и других резиденциях гремели знаменитые пиры, на которых даже самый захудалый шляхтич мог сесть за один стол с самим князем Радзивиллом. Ко всем знакомым и гостям хозяин обращался: «Пане коханку» («Любименький мой»), и эта присказка стала его прозвищем, приклеившимся на всю жизнь.

Один из последних балов во дворце князя произвёл на молодого шляхтича Яна Охотского незабываемое впечатление:

«Три огромные бальные залы соединили в одну и в ней поставили обеденный стол, такой огромный, что с одного конца до другого нельзя было узнать гостей в лицо. Четыре боковые залы заставлены были тоже столами, а в пятой зале, возле громадного круглого стола, в сорок локтей в окружности, сидел король и княжна Курляндская (Бирон), а с ними двадцать две дамы из первых фамилий королевства. Посредине королевского стола помещалось хрустальное украшение, изображавшее взятие Гибралтара, саксонской фабрики Мейсен. Вилки, ложки, ножи и тарелки на этом столе были золотые. В большой зале, на столе, который казался бесконечным, весь столовый прибор был из великолепного серебра, филигранной работы. Вдоль обеих стен стояли буфеты и буфетные столы, заваленные серебром, огромными серебряными лоханями для бутылок, кубками и посудой, носившей все признаки древности времён Ольгерда[7]. Подносов, канделябров, ножей, вилок, ложек, тарелок и прочего, вероятно, было несколько сот дюжин; в зале было в серебряных подсвечниках и люстрах более двух тысяч свечей. Кроме залы, где был король, ещё три смежные залы были завалены серебром и иллюминованы на диво. Богатство и пышность всего мною виденного вообще трудно описать. Всё здание для этого бала было заново отделано и выбито обоями из шёлковой адамашковой[8] материи с золотыми галунами и кистями. Диваны и кресла везде были обиты материей соответственного с обоями цвета.