«На бой часов, гласящих — “никогда”…» На бой часов, гласящих — «никогда», Мы отвечаем: «некогда, когда-то», Пока соблазн молчания и льда Не примирит живущего с утратой. Соблазны льда растут, как опыт дней, Который ночью явственен в молчаньи. И что нам рай, когда душе вольней Найти покой в двенадцатом звучаньи. «Мы верим тьме, что в ней — начало света…» Мы верим тьме, что в ней — начало света, Мы любим свет, где есть начало тьмы. Но что есть свет и что есть сумрак, мы Не обретем у времени ответа. Быть может, свет и сумрак есть одно Нам зримого невидимое дно?.. Ответа нет… Покуда длится время, Нам чуждо духов огненное племя. «Зима, зима… Рождественские дни…» Зима, зима… Рождественские дни. Уж скоро мы сподобимся, надеюсь, Отпраздновать с друзьями иль одни, Под восковыми звездами, рассеясь, И позабыв о скучном, о дневном, Мы в эту ночь о чем-то (о родном, Но издавна потерянном) услышим, В потрескиваньи елочных огней, В молчаньи снега, спящего на крышах, В словах гитары… Но в который раз Мы слышим этот елочный рассказ? «В часы дороги, суеверно…» Так суеверные приметы Согласны с чувствами души. А. Пушкин В часы дороги, суеверно Приметам веря путевым, Ночным гудкам, луне, неверно Белея, мчавшейся сквозь дым, Я думал, меря расстоянья, И дни их опытом пустым, Что нет наград в краю изгнанья Слезам, бесцельно пролитым. Что счастья нет… Ночная дума Была правдивою: за днем Приходит день; вся жизнь угрюмо Летит, как тучи за окном. Я лишь того, в ночном гаданьи Колесной песни путевой Узнать не смог, что здесь в изгнаньи Я встречусь, милая, с тобой, Что буду ждать тебя, как прежде Я ждал другую в час ночной, И вновь узнаю плод надежды, — — Прощанья шепот ледяной. «Мы шли домой, но вдруг сообразили…» Мы шли домой, но вдруг сообразили, Что забрели как будто не туда… Места вокруг страшны и чужды были, А древний путь потерян навсегда. Но брат сказал, и я жене доверил Ночной рассказ покойного отца (Отца, который все пути измерил), Что в недрах тьмы есть радость без конца. «Поверь мне, брат! поверь, жена!» — «Поверим!» — Сказали трое голосом одним. И вот с тех пор мы бродим, плачем, верим, Зовем друг друга и пространства мерим, Ища наш дом под небом ледяным. «Весь день, всю ночь в палате слышен плач…» Весь день, всю ночь в палате слышен плач, Весь день, всю ночь в палате бродит врач. Усатый врач в палате бродит глухо, И громкий плач летит в глухое ухо. Усатый врач не может врачевать: У старика — резиновые руки. Здесь можно только маяться и звать, Ночному ветру возвращая звуки. Ночному ветру возвращая звук Бессвязных слов, на эту ночь похожий, Врача иного ожидая стук В ту дверь, куда мы все уходим лежа. «Пахло кошатиной, скукой…» Пахло кошатиной, скукой. Слышался дождь… Иногда В кране по-птичьи, но с мукой Тихо ворчала вода. Брезжило утро… По-вдовьи Выли заводы во мгле. Сон покидал изголовье, Будто жалел обо мне. «Я шарил долго, скучно, деловито…» Я шарил долго, скучно, деловито, И наконец, за шкапом, у стены. Нашел огрызок хлеба, там забытый С какой-то осени или весны. Покрытый пылью и уже зеленый Он был тогда мой ужин и обед, Одновременно сладкий и соленый От соли той, которой в лавках нет. Я этот хлеб не разделил с тобою: Я жил один и тщетно ждал письма. Поев, я лег, чтоб слушать перебои Того, что сердцем ты зовешь сама. «Для детищ нашей матери — Цереры…» Для детищ нашей матери — Цереры Все вечное о земном отражено — И звездных пастбищ зыбкие размеры, И Стикс, где нам забвенье суждено. И прав любовник, смертному лишь верный, Когда лишь смерть в нас будит сердца жар, Органа звук и ямба голос мерный И звезд осенних траурный пожар. Не выше ль звезд, кто тщится в жизни дикой Земную боль надеждой укротить? Не он ли сможет душу Эвридики Из темного Эреба возвратить? |
