«Есть непонятная услада…» Есть непонятная услада Недолговечности земной В осенней призрачности сада, В усталой нежности ночной. Прозрачный мир воспоминаний Знакомых улиц и аллей Душе измученной милей Ненужных будущих сияний. Так, тени прошлого, — в саду С тобой мы ночи коротаем; И, точно встретившись в аду, О жизни прежней вспоминаем. Петух предутренний поет, Поет петух… и на мгновенье Друг мертвый друга узнает Сквозь вековечное забвенье… «Я узнаю подчас на глубине…»
Я узнаю подчас на глубине Слов человека буднично-печальных Какой-то отзвук слов первоначальных. Какой-то свет, мне памятный во сне, Какие-то, — как после сновидений, — Забытые, но близкие слова, Какие-то мне видимых явлений Источники заметные едва. Но узнавая слабыми глазами, Как на земле уныло и темно, Я возвратить холодными слезами Не пробую умершего давно. «Последний гусь похаживал среди…» Последний гусь похаживал среди Своих собратьев, розовых и спящих. Их лавочники с бляхой на груди Раскладывали так, что впереди Мотался клюв, почти не настоящий, А сзади — хвост пятнистый и живой Торчал над равнодушной головой: Он в знойный вечер людям предлагал Гусятины несвежие запасы И весел был (он собственного мяса Гусятиной ничуть не признавал И человека братом называл). А на седьмом, склонясь на подоконник, Крутил усы безумец-беззаконник, Что перистые тучи изучал, Добро и зло разумно различал. Он вдруг о чем-то загалдел прохожим, На крик безумца голосом похожим, А серый гусь не ведал ничего, И лавочники гладили его. «Вражий стон за дымкой синеватой…» Вражий стон за дымкой синеватой Загудел картечью полевой. Выходили на поле солдаты Для страды, для жатвы боевой. И пойти равнинами родными, Сапогами травы шевеля. Закричали вороны над ними, Озирая бранные поля. А в тылу, за речкой синеватой Было тихо, в роще молодой. Выходили босые девчата За холодной утренней водой. У колодца милого жалели, Утирали слезы рукавом, На ветру гадали, как умели, О солдатском деле боевом. И над всей, от края и до края Горемычной, ласковой страной, Пролетала песня боевая Белокрылой птицей неземной. 1944 «Есть о детях тайное сиянье…» Есть о детях тайное сиянье, Иль память, скрытая для нас. Несовместимая с познаньем На землю обращенных глаз. Не помня ведомого детям, В них мы лишь смутно узнаем О сущем, но незримом свете, Сокрытом временем и сном. Чтоб жить, мы лечимся забвеньем, Чтоб жить, мы тлением больны Но называя сновиденьем Все непохожее на сны. Мы сами в трудные мгновенья Познанья вещего полны И ужасаясь, раздвоеньем Своих сердец удивлены. «Возвратившись ночью, однажды…» Возвратившись ночью, однажды, Без надежд, без денег, без сил, «Что душа, любовь или жажда, Или холод? — так я спросил. Чем живу я, кого люблю я, За кого по ночам молюсь, Тяжкий грех за кого свершу я, Иль проснусь и к жизни вернусь?» Уж сказал я, то было ночью, В час, когда живые во сне, И картину души воочью Я увидел в пустом окне. Там, во тьме, серебрилось поле Облаков под белой луной, Без конца и без края, доколе Простирался холод ночной. Пустота, провал молчаливый, Как во мне, как на дне души, Где не радостно и не тоскливо, Просто холодно и ни души. «С любителями слов “о добром и о вечном”…» С любителями слов «о добром и о вечном» Случается и мне ночами толковать. Высокие слова, мне нужные, — конечно. А дома — тишина, железная кровать И пачка папирос, чтоб молча тосковать Чтоб ничего не знать, пока в рассвете млечном Не встанет день и, слышные едва, Не скажет он правдивые слова. |
