Молодой Золя подходит к роману братьев Гонкуров с другой позиции, нежели сами авторы. На передний план он выдвигает то, что его, Золя, больше всего интересует, — проблему личности. Отвергая критику, ориентирующуюся в оценке произведения искусства на некий абстрактный идеал, он заявляет, что ищет в нем, главным образом, выражения индивидуальности творца. Золя строит любопытную концепцию сюжета: авторами дана героиня, женщина, в которой живут два существа: одно — страстное и неуравновешенное, другое — нежное и преданное. Какое же из них одержит победу? «Вся книга посвящена… борьбе между требованиями сердца и требованиями плоти — борьбе, завершающейся победой разврата над любовью». Золя снимает социальную проблему, которую ставили Гонкуры. Он отбрасывает и демократическую фразеологию их предисловия, и социальную филантропию, прокламируемую авторами. Единственное, что он видит в романе, это «психологическую и физиологическую проблему, случай физической и моральной болезни». Гонкуры заявляют, что им совсем не безразлично, какие обстоятельства решат судьбу их героини, — именно обстоятельства как таковые их и занимали. Золя интересуют личность, случай, произвол художника, — словом, все, что выходит за пределы закономерности, исключая непреодолимую «научную» закономерность физиологических процессов. Исходные точки сюжета в руках автора, и Золя видит силу художника в этой его «социальной независимости».
Почему же все-таки Гонкуры выбрали такие обстоятельства, а не иные? Почему они погубили свою героиню, а не подняли ее из грязи? Свое впечатление от книги Гонкуров Золя определяет так: «…она кажется мне рассказом умирающего: страдание расширило его зрачки, он увидел действительность в укрупненном и приближенном виде и воспроизвел нам ее со всеми мельчайшими подробностями, сообщив ей в своем рассказе тот лихорадочный жар, которым охвачено его тело, и ту безумную тоску, которая бередит ему душу». «Умирающий» — это автор, братья Гонкуры, типичные люди своего времени. Золя трактует «научный» «натуралистический» роман своих учителей как роман субъективный, возводит его содержание к условно-лирическим обобщениям. Анализируя роман, он последовательно проводит именно эту линию.
Золя подробно пересказывает роман Гонкуров, — вслед за авторами он прослеживает горестную судьбу «бедной девушки, которая у литературных чистюль будет вызывать брезгливость». Однако почему Золя считает «ужасную драму» служанки Жермини столь важной для современников и для литературы? Он подчеркивает, что эта драма «чрезвычайно интересна как физиологическая и психологическая проблема, как особый случай физической и нравственной болезни, как некая житейская история, по-видимому, вполне реальная». Золя, таким образом, перечислял три аспекта романа, увлекавшие его: 1) биологический, 2) специально-патологический, 3) социальный. Последний, третий аспект романа дан весьма ослабленно: «некая житейская история». Золя прежде всего занимает сторона общечеловеческая, биологическая. Социальный смысл книги он оставляет в стороне, — общественное положение Жермини имеет для него, главным образом, значение литературно-сюжетное: «изучение действительности в принципе не может иметь предела». И далее: «…есть два разных мира: мир буржуа, соблюдающий известные приличия, знающий известную меру и в порывах страсти, и мир рабочего люда, более невежественный, более циничный в речах и поступках». Этот второй мир волнует Золя не как проблема социальная, а лишь в том смысле, что он дает писателю более яркий материал для изображения физиологического человека как такового, ибо ведь «художник имеет право копаться в глубинах человеческой натуры, выворачивать ее наизнанку…»
Так обстоит дело в 1865 году, так понимал Золя в то время реализм, к которому он стремился и за который воевал: «То, что и ныне еще любят называть реализмом, а именно — внимательное изучение действительности, построение целого из наблюденных в жизни деталей, есть метода, породившая за последнее время… замечательные произведения…» В 1875 году представления Золя о задачах реалистического искусства изменяются, — он, автор пяти романов из цикла «Ругон-Маккары», не только поднимется до «статического социологизма» Гонкуров, он пойдет гораздо дальше и в одной из своих работ, предназначенных для «Вестника Европы», даст такую оценку «Жермини Ласерте»: «В этой книге впервые в роман введен народ; впервые герой в фуражке и героиня в полотняном чепце стали предметом изучения писателей, обладающих наблюдательностью и изящным стилем… Дайте Жермини в мужья славного малого, который любит ее, пусть у нее будут дети, вытащите ее из порочной среды, против которой восстает ее прирожденная деликатность, удовлетворите ее законные потребности — и Жермини останется честной женщиной, не будет рыскать волчицей по внешним бульварам и бросаться на шею прохожим мужчинам». Теперь для Золя главной проблемой стала проблема социальная, среда, между тем как физиология, патология, анализ истерии как болезни отошли на второй план. «Жермини Ласерте» в его глазах является объективно романом с социальным и, более того, с демократическим содержанием. Изменение среды — это уже не вопрос движения сюжета, не дело авторского произвола, как утверждается в статье 1865 года, а существенная социальная задача. К такой точке зрения на роман Гонкуров Золя приходит в годы подготовки «Западни».
В этот уже зрелый период Золя преодолел свои ранние колебания, он нашел принципы нового искусства и, в частности, нового романа, которые с особой полнотой и отчетливостью формулированы в статьях, написанных для «Вестника Европы». Первая же статья, опубликованная в этом журнале, вызвала восторженные отклики передовых русских критиков. Она называлась «Новый академик. Прием А. Дюма-сына во французскую академию» (1875), и вот как отозвался о ней, например, В. В. Стасов: «…после его (Золя. — Е. Э.) великолепного письма… про Дюма я еще более убедился, что он просто самый лучший художественный критик последнего времени. Никто из немцев (мне очень твердо известных) не может сравниться с ним, а Тэн хоть и блестящ, но близорук, мелок и ограничен»[28].
В этой статье Золя утверждает, что национальный дух выражен не в ловко скроенных драмах бульварного автора, чей талант носит черты буржуазности, а в творчестве писателей «натуралистической школы» — Бальзака, Флобера, Гонкуров, которых, как полагает Золя, в России знают гораздо меньше, хотя именно они воплощают «современный французский дух с его страстной устремленностью к анализу, поисками правды, любовью к стилю». Теперь для Золя вершиной французской литературы оказываются романисты реалистического направления и среди них прежде всего Бальзак. На отношении к Бальзаку можно с особой наглядностью проследить эволюцию эстетики Золя.
С тех пор как Золя созрел как самостоятельный писатель, Бальзак оставался для него постоянным идеалом. И здесь дело вовсе не в том, что Золя искал «знатных родственников» для создаваемого им романа нового типа. Золя неизменно противопоставляет великого реалиста современным ему «пигмеям»: Бальзак обладал тем, чего не хватает современникам, чтобы подняться до подлинного высокого искусства — синтетическим, целостным восприятием мира. Уже в 1865 году в статье об Эркмане и Шатриане, резко критикуя этих писателей за эпигонскую слащавость, фальшь и искусственность, Золя говорит о Бальзаке как о гениальном писателе, создавшем свой многообразный художественный мир, который пусть и «не обладает величием творения божия, но похож на него всеми своими пороками и некоторыми достоинствами». Бальзак, говорит в этой статье молодой Золя, видел «современное ему общество сразу с лицевой стороны и с изнанки». В противоположность миру Бальзака, выражающему концентрированную правду жизни, мир Эркмана-Шатриана «фальшив до оптимизма». Высоко оценивая «Жермини Ласерте», Золя почитает высшей похвалой сказать, что «мы находим здесь такой же тонкий и проникновенный анализ, как у автора „Евгении Гранде“», и что «портрет мадемуазель де Верандейль… достоин „Человеческой комедии“». Мы, говорил постоянно Золя, «законные сыновья Бальзака».
