Я приведу типический пример странного мышления некоторых республиканцев. Самый удивительный упрек, какой бросают литературе натуралистического направления, — это то, что она литература фактов и, следовательно, бонапартистская литература. Обвинение довольно туманное, и я постараюсь его разъяснить. Для республиканцев, которые так думают, — основой империи являлись факты, а республика опирается на принципы; значит, литература, признающая лишь факты и отвергающая абсолют, должна быть бонапартистской. Как к этому отнестись? Посмеяться? Рассердиться? Поразмыслив, я нашел, что это очень важный вопрос. Право, это удивительное обвинение затрагивает само существование республики.

Ведь многие республиканцы заявляют, таким образом, что республика — это абсолют. Для республиканцев-фанатиков подобное утверждение — непререкаемая аксиома. Республиканцы-романтики с развевающимися на шлемах перьями несутся напрямик в царство идеала и видят в республике апофеоз, настоящий рай, где в солнечном сиянии восседает на престоле бог-отец, надев на голову фригийский колпак. По-моему, это крайне наивная и очень опасная фантазия. Я согласен, пусть будут принципы, как заведена у нас полиция — для спокойствия честных людей. Однако ж абсолют — это чистейшее философское измышление, о котором можно с приятностью порассуждать после обеда, за десертом. Но делать абсолют основой наших земных дел — это значит строить в пустоте, воздвигать сооружение, которое наверняка рухнет при малейшем дуновении ветра. Как я уже говорил, лишь только появляется человек со своими многообразными требованиями — все становится относительным. И тогда уж все определяют факты. Глупо думать, что ты расправляешься с империей, когда именуешь ее «правительством в силу совершившихся фактов». А разве существует правительство вне фактов? Разве республика не является ныне правительством в силу совершившихся фактов? И разве не факты как раз и утвердили ее окончательно?

Возьмем Вторую империю. Ныне можно во всеуслышание сказать правду. Вторая империя была у нас потому, что Франция устала от республики. Ведь республика не считалась с фактами, не старалась удовлетворять нужды людей, она занималась пустыми декларациями, надоедливыми раздорами, выдвигала самые туманные и чуждые практике теории. Вспомните-ка период республики 1848 года. Все ее попытки реформ проваливались, потому что ни одна не имела прочной опоры на земле; республику снедали гуманные чувства, она была поглощена чисто умозрительным социализмом, романтической риторикой и религиозностью поэтов-деистов. У нее совершенно не было ясного представления о Франции, которой она хотела править. Она собиралась проводить над ней эксперименты, словно над мертвым телом. Конечно, лозунги она бросала великолепные — свобода, равенство, братство, добродетель, честь, патриотизм. Но ведь это были только слова, а для того, чтобы управлять, нужны действия. Вообразите себе, что люди, отличающиеся наилучшими намерениями, весьма достойные и весьма добросердечные, попали в страну, о которой они ровно ничего не знают да и не хотят знать, но им приходит странная мысль — применить в этой стране образ правления, обоснованный ими только теоретически. Неизбежно случится так, что в подопытной стране расстроится ее повседневная жизнь, она в конце концов откажется от эксперимента, и он приведет к диктатуре. Как раз это и произошло 2 декабря. Франция приняла властителя просто от усталости, ей надоело, что ее целых три года поворачивали и так и этак, а все не могли найти терпимое для нее положение.

Изучая восемнадцатилетнее существование Второй империи, можно заметить такое же могущество фактов. Империю приветствовали как крайнее средство, как облегчение, но она сама себя погубила, — при ней-то и созрели республиканские идеи; а когда она пала, то именно силою фактов окончательно установилась республика. Я нарочно повторяю это, такие вещи необходимо подчеркивать. Если ныне республика существует, то не милостью господней и не в силу отвлеченных принципов, а только потому что этого требуют факты, — в силу их республика стала во Франции единственно возможной формой правления, при которой страна способна быстро и верно удовлетворять свои потребности. Разумеется, в образовании республики действует и фактор права, но ведь право — не что иное, как высший, если угодно, окончательный факт, к которому стремятся все народы, проходя через промежуточные стадии. Допустим, что мы добились социальной правды, установили республику; но ведь и она основалась в силу фактов, как и другие формы правления, которые нас к ней привели. Нелепым будет желание оторвать ее от земли и направить к туманному идеалу поэтов или к философскому абсолюту сектантов.

Ясно видно, чего стоят обвинения республиканцев, упрекающих нас за то, что мы просто придерживаемся фактов. Да, только факты обладают в наших глазах научной достоверностью, мы верим только фактам, потому что единственно на фактах и выросла вся современная наука. Наблюдения над людьми — вот наша прочная основа. Мы предоставляем в полное распоряжение мечтателей идеальный мир, абсолют — как угодно его называйте, — ибо мы убеждены, что именно этот абсолют много веков останавливал и сбивал с верного пути людей, искавших истину. Мы излагаем факты, мы не высказываем о них своего суждения, судить о них не наше дело, — мы только наблюдатели и аналитики. Мы изложили фактическое положение империи, став историками этого исторического периода; точно так же мы изложим фактическое положение республики, когда она войдет в нашу историю и породит новые нравы. Называть натурализм бонапартистской литературой — это одна из благоглупостей, которые вырастают в мозгу недалеких краснобаев, воспевающих идеал. Я, наоборот, утверждаю, что натурализм — это республиканское течение в литературе, если смотреть на республику как на самый человечный образ правления, основанный на всеобъемлющем исследовании, обусловленный множеством фактов, — словом, соответствующий потребностям нации, которые установлены путем наблюдения и анализа. В этом — вся позитивистская наука нашего времени.

Подоплекой литературных споров всегда оказывается философский вопрос. Вопрос этот может быть очень смутным, до него не всегда доберешься, зачастую спорящие писатели не могли бы сказать, каковы их верования; и все же антагонизм между литературными школами происходит из их представлений об истине. Романтики, разумеется, были деистами. Виктор Гюго, живое воплощение романтизма, воспитан был в правилах католической веры и никогда от воздействия этого воспитания полностью не избавился; только католицизм обратился у него в пантеизм, в туманный и лирический деизм. Всегда в конце его строф возникает бог, и возникает он не в качестве символа веры, но, главным образом, как необходимый атрибут литературы, как олицетворение того идеала, который воспевает вся романтическая школа. Обратитесь теперь к натурализму, и вы сразу почувствуете его позитивистскую основу. Ведь это литературное течение соответствует веку развития наук, веку, который верит только фактам. Идеал если и не уничтожен, то, во всяком случае, отставлен в сторонку. Писатель натуралистического направления полагает, что ему нечего заниматься рассуждениями о боге. В мире есть некая созидательная сила, и все. Не вступая в дискуссии по поводу этой силы, не желая определять ее, он упорно продолжает изучать природу и делает это краеугольным камнем своего анализа. В работе своей он уподобляется нашим химикам и физикам. Он собирает и классифицирует материалы, никогда не стрижет их под одну гребенку и выводы свои не подгоняет к требованиям идеала. Если угодно, он подвергает исследованию и самый идеал, даже самого бога, изучает то, что есть, а не рассуждает без конца о какой-нибудь догме, как это делают выученики классицизма и романтической школы, пускаясь в риторические упражнения о чуждых человечеству аксиомах.

Я прекрасно понимаю, почему классики и романтики — деисты — поливают нас грязью, проявляя в неистовых нападках своего рода религиозный фанатизм, — ведь мы отрицаем их господа бога, из-за нас пустеет их небо, ибо мы не считаемся с требованиями идеала и не подчиняем все живое этому абсолюту. Но меня всегда удивляло, что и атеисты из республиканской партии нападают на нас со слепой яростью. Как же это?! Они сами ниспровергают религиозные догмы, говорят, что надо уничтожить бога, а в то же время им обязательно требуется подкрашивать в литературе жизнь во имя идеала! Им подавай дешевку: лазурное небо, небесные картинки и сверхчеловеческие абстракции. В социальных науках им, как они заявляют, религия больше не нужна, они даже говорят, что все религии ведут людей к бездне, а как только речь заходит о литературе, они сердятся, если писатель не исповедует религии красоты. Но ведь в действительности эта религия без обычной религии не обходится. Так называемая красота, абсолютное совершенство, установленное согласно некоему канону, представляет собою материальное выражение божественной сущности, предмет мечтаний и поклонения. Если вы отрицаете бога, если вы понимаете, что само познание мира, природы и человека является философской проблемой, придется вам признать нашу натуралистическую литературу, — она как раз и является орудием нового, научного разрешения этой проблемы, которого ищет наш век. Кто стоит на стороне науки, должен быть в нашем лагере.