Даже если допустить, что среди доктринеров и романтиков найдутся люди убежденные, они все-таки напрасно тратят силы, строя воздушные замки, не имеющие земного фундамента; они суетятся в кругу заблуждений, применяют ложные формулы к каким-то несуществующим людям, которые представляют собою чистейшую абстракцию, выдуманные идеальные персонажи; и нет ничего удивительного, что постройка их рушится, что после каждой их попытки нужен какой-либо диктатор пли король, чтобы вымести обломки развалившегося сооружения. Республиканец-натуралист, наоборот, сначала изучает и зондирует почву, а затем строит; укладывая камень за камнем, он осматривает его со всех сторон и знает, что все будет держаться прочно и что здание он воздвигает там, где того требует сама природа местности и характер строения. Он человек жизненный, он сделает из республики не протестантский храм, не готический собор, не тюрьму с окнами, выходящими на площадь, на которой производятся казни, а просторный и красивый дом, пригодный для всех классов общества, дом, где будет много воздуха, солнца, и настолько приспособленный ко вкусам и потребностям его обитателей, что они поселятся там навсегда.

Мы дали лишь набросок, сделанный широкими мазками. Но и так ясно видно, что история нашего века, и, в частности, события последних восьми лет, логически ведут к этому научному разрешению вопроса. Натуралистическое движение, захватившее всех мыслящих людей, не могло миновать и политики. Благодаря ему обновилась история, критика, роман, театр, оно должно дать решительный толчок и в сфере политики, то есть живой истории и жизненной критики. Политика, освобожденная от доктрины эмпириков и от идеализма поэтов, основанная на анализе и опыте, применяющая научный метод как орудие, ставящая своей целью нормальное развитие нации в свойственной ей среде и условиях существования, — только такая политика может окончательно установить во Франции республику. Надо сказать напрямик: нет отвлеченных принципов и законов. Есть люди, организованные существа, которые живут на земле в определенных условиях. Республика невозможна до тех пор, пока она не станет в данной стране необходимым условием существования. Если же не посчитаться с этим фактом, всякая попытка установить республиканский строй окажется искусственной, успех ее — непрочным, а неизбежный провал повлечет за собой различные катастрофы.

Посмотрим теперь, какую позицию занимают различные группы республиканской партии в отношении современной литературы.

Уже несколько лет меня посещает много иностранцев, главным образом, русские и итальянцы. Я с интересом слушаю их, потому что они высказывают о нас, французах, оригинальные суждения, которые почти всегда поражают меня. Всех их очень удивляет, что республиканская партия, как они убеждаются, относится враждебно к литературным новшествам, нападает на писателей, которые порывают с традициями и идут вперед, что эта партия яростно критикует произведения, написанные в аналитическом и экспериментальном духе. Самые влиятельные газеты республиканской партии особенно свирепо расправляются с романистами натуралистического направления. Иностранцы недоумевают: почему это происходит? Чем вызвано такое странное противоречие, что новые политические деятели ополчились на новых писателей? Как можно стремиться к политической свободе и оспаривать у литературы право расширять свои горизонты? Я не раз пытался объяснить своим посетителям столь удивительную аномалию. Но они поняли меня лишь наполовину, — уж очень странным было это положение в их глазах. Сейчас мне хочется разъяснить все окончательно.

Прежде всего вспомним, что тут имеются характерные прецеденты. Во время первой революции, от 1789 года до Наполеоновской империи, в литературе царил классицизм, не было ни единой попытки разбить прежние рамки; наоборот, все старательнее и скучнее переписывали старые образцы XVII века. Разве это не курьезно? Люди уничтожили короля, уничтожили господа бога, дотла разрушили старое общество, а сохраняют литературу того самого прошлого, которое они хотят стереть со скрижалей истории: разрушители как будто и не подозревают, что литература — это непосредственное отражение общества.

И лишь гораздо позднее в литературу проникли отзвуки революции. После падения Империи, в период Реставрации, вспыхнуло восстание романтизма, подобие 1793 года в литературе. И что же мы тогда увидели? Поразительное зрелище. Оказалось, что республиканцы, или, вернее, либералы, — те, кто требовал сохранить завоевания революции, когда свободе угрожала опасность, и сражался во имя вольности на баррикадах в 1830 году, — эти самые свободолюбцы защищали в литературе классицизм и яростно нападали на торжествующий романтизм, на драмы и романы Виктора Гюго. Достаточно просмотреть подборку номеров «Насьональ» того времени, чтобы убедиться в этом. Таковы факты. Во Франции всякий раз, как политические деятели намеревались добиться освобождения нации, они начинали с того, что выражали недоверие писателям и мечтали крепко замкнуть их в какую-нибудь старую литературную форму, словно в тюремную камеру. Они свергают правительство, но хотят регламентировать печатное слово. Их смелость ограничивается более или менее насильственным преобразованием формы правления; они не допускают преобразований в литературе. Они жаждут стремительной политической эволюции, но испытывают странную потребность воспретить эволюцию в литературе. А ведь обе эти эволюции, повторяю, связаны между собой, одна не может произойти без другой, они совершаются вкупе и во имя одной и той же благой цели. Какова же подоплека странной позиции республиканской партии?

Заметьте, что тут как будто действует один и тот же закон. В 1830 году либералы отвергали романтизм; ныне республиканцы отвергают натурализм. Можно, следовательно, думать, что существует некий постоянный элемент в этой враждебности, в этом недоверии к новым литературным направлениям. Да, несомненно, этот постоянный элемент существует, и я сейчас постараюсь определить его. Однако я полагаю, что наряду с ним действуют причины случайные, временные, они более многочисленны и более сильны. Поэтому я оставлю прошлое в покое и обращусь к настоящему, рассмотрю, как относятся к натурализму различные упомянутые выше группы республиканцев.

Посмотрим сперва на республиканцев-доктринеров. Как я уже говорил, они остались почитателями классицизма. Одни из них, человек с весом, многоопытный журналист, отличающийся внушительной торжественностью, которая привела его в сенат, недавно провозгласил, что Стендаль и Бальзак подозрительные писатели и ни один порядочный человек не может держать их книги в своей библиотеке. Другой критик, бывший учитель, который стал теперь высоким сановником, не так давно распекал натуралистов в некоем журнале и награждал их ударами линейки, словно бледнеющий от бессильной злобы классный надзиратель. Я мог бы привести двадцать подобных примеров. Ведь таких иезуитов целая группа, все эти лицемеры в наглухо застегнутых сюртуках боятся смелых слов, трепещут перед живой жизнью и хотят втиснуть широкое движение современного исследования в узкое русло нравоучительного и патриотического чтива. Где еще найдешь таких наголо обритых евнухов? Я могу понять, почему нас не любят благочестивые католики, — ведь мы подрубаем под корень их верования; я понимаю, почему старый мир восстает против нашего «беспощадного» анализа, — ведь он обращает все отжившее в прах; но почему люди, утверждающие, будто они идут в ногу с веком, люди, требующие в своих речах свободы мысли, — почему они идут против нас, когда мы более действенно, чем они, трудимся над созиданием будущего общества? Сколько в них лицемерия! Не нравится им, что работу свою мы ведем при ярком свете дня, что слишком смело говорим правду, наша откровенность смущает их. Будучи в оппозиции, они позволяли себе замечать уродливые стороны человеческого общества, но как только они пришли к власти, человечество сразу похорошело в их глазах: теперь они стали правителями, — довольно показывать дурное, надо набросить на него покров. Поистине нас разделяет пропасть. Уравновешенные люди или педанты, буржуа с закоснелыми предрассудками или скоморохи, разыгрывающие комедию добродетели, ловкачи, стремящиеся увеличить подписку на свою газету, печатая в ней романы с продолжением для семейного чтения, скопище академических мыслителей и менторских умов — все они инстинктивно или из корысти ненавидят свободный дух в литературе, живой слог и яркие образы, смелость анализа и проявление сильной индивидуальности писателя. Как говорит один видный стилист нашего времени, они страдают «литературобоязнью» и из-за этого встают на дыбы перед какой-нибудь необычной фразой поэта, как взвивается на дыбы лошадь, испугавшись нежданного препятствия.