Таков уж принятый шаблон, и публика готова вынести любые зверства, лишь бы злодей был марионеткой. Брат, замысливший убить брата; любовник, отравивший целую семью, чтобы завладеть любимой; сановник, который преследует девушку, домогаясь ее согласия на брак, — таковы традиционные театральные злодеи. Злодей — это своего рода аргумент в пользу добродетели, которую надо представить в выгодном свете. Палач необходим, ибо без него мы не услышим рыданий жертвы. Палач стал манекеном, на который чувствительная публика обрушивает проклятия.

Но если вы вздумаете показать живого злодея, получится другая картина! Покажите, что злодей все-таки человек, а не вырубленная топором фигура, изобразите его то добрым малым, то дьявольски жестоким, придайте его характеру сложность и гибкость, и тотчас же всем станет противно, вас спросят, в какой клоаке вы подобрали этого грязного проходимца, и к вашей пьесе отнесутся с крайней брезгливостью. Театральный злодей не реальная фигура, а отвлеченный образ, необходимый в механизме драмы. В феериях еще более упрощенно: там выводятся добрый гений и злой гений, воплощающие борьбу добра и зла в человеческой жизни.

Но Шельм пришелся не по вкусу зрителям вовсе не потому, что он правдиво изображен. Наоборот, авторы сработали его по трафарету отвлеченного злодея. Он нагромоздил целую кучу злодеяний. Ему ничего не стоит совершить любую подлость. Он не просто творит зло, он творит его бесстыдно, открыто. Он никогда не проявляет слабости. Это механизм подлости, действующий безотказно, от первой до девятой картины пьесы. Вот почему публика так дурно приняла Шельма. Эта фигура показалась ей уж чересчур черной. Она чуть было не освистала выдвинутый на передний план манекен, которому аплодировала бы, оставайся он на заднем плане.

Представьте себе такую сцену. Надежда и ее кузина Татьяна бежали, уговорившись встретиться в лесу с Максом и Владимиром. Но они заблудились и опоздали на место встречи; Татьяна замерзает, она засыпает на снегу, чтобы не проснуться. Но за ними гонится Шельм; внезапно он появляется с жандармами. Надежда умоляет его спасти Татьяну. Он соглашается, но лишь при условии, что Надежда станет его женой. Она в ужасе отказывается, он настаивает; они без конца торгуются, и эта омерзительная сцена разыгрывается возле умирающей! Наконец Надежда уступает. В следующей картине происходит примерно то же самое. Шельм только что обвенчался с молодой девушкой и старается заманить ее в брачный покой. Он тащит Надежду, она отбивается, и Шельм выпускает ее из рук, лишь когда она угрожает заколоться ножом. Обе сцены сопровождались ропотом публики.

Я убедительно показал, как неудачен образ злодея, ведь именно он чуть было не вызвал провал пьесы. Но в пьесе допущены и другие ошибки. Будучи инсценировкой романа приключений, драма представляет собой лишь ряд слабо связанных между собой картин. Первые картины — лучшие в пьесе. Публика ожидает увидеть драму с искусно построенным криминальным сюжетом. Но вскоре напряжение ослабевает, конспирация терпит неудачу, и действие внезапно переносится в недра Сибири. Пьеса чрезвычайно растянута, фабула крайне запутана. Быстро мелькают картины, и внимание зрителя рассеивается.

Все же пьеса не лишена интереса. Но отдельные захватывающие эпизоды как бы парализуют друг друга. Арест заговорщиков, револьверные выстрелы; сцена, где загорается деревянный дом, в котором восставшие оставили связанного по рукам и ногам Шельма; перестрелка Макса и его слуги с целым полком. Почему такие выигрышные и шумные сцепы не захватили публику? Я убежден, что и авторы пьесы, и дирекция театра ожидали громкого успеха и были до крайности удивлены. По всей вероятности, все объясняется тем, что эта махина дурно сконструирована. И повторяю, здесь есть нечто роковое: «Изгнанникам» выпала пустышка в лотерее успеха.

Я не буду касаться художественной ценности пьесы. Не стану говорить, насколько неправдоподобны некоторые сцены. Последние картины следуют друг за другом и разделены лишь несколькими часами, а между тем в одних декорации изображают зиму, а в других — яркий летний день; это уже было отмечено критикой. Удивительно также, что Шельм женится на Надежде на другой же день, без всяких формальностей. Несуразная выдумка — пытки, которым якобы подвергаются ссыльные. Русские, которых я расспрашивал об этом, утверждают, что ничего подобного у них не бывает. Уже в «Данишевых» Россию подавали под каким-то нелепым французским соусом. Но в «Изгнанниках» фантазия разыгралась вовсю.

В итоге, мне думается, г-н Сарду совершил ошибку, написав эту пьесу. Я полагаю, публика отнеслась бы к ней снисходительнее, если бы не подняли столько шума по поводу его соавторства с другим писателем. На премьере в кулуарах высказывали удивление, что столь опытный драматург, как г-н Сарду, мог соблазниться таким дурно построенным банальным сюжетом. Без сомнения, он рассчитывал на эффекты постановки. Друзья г-на Сарду, выгораживая его, утверждали, что пьеса имела бы успех, если бы в финале, как раньше предполагалось, по сцене промчались сани, запряженные оленями и собаками. Право же, невысоко ценят они дарование г-на Сарду, автора «Доры», если считают, что успех его пьесы зависел от появления на сцене животных.

Недавно вновь поставленная «Фернанда» показалась мне устаревшей, а ведь ей не более семи лет. Как известно, сюжет заимствован из одной новеллы Дидро: великосветскую даму бросил возлюбленный, и из мести она заставляет его жениться на девице легкого поведения[24]. Интрига весьма увлекательна, но кое-какие детали устарели, и автору так и не удалось приспособить сюжет к сцене и сделать его трогательным.

Господин Сарду — мастер очаровывать. Когда смотришь его пьесу, удивляешься ловкости автора и знанию сцены. Но проходит время, и очарование рассеивается. Его пьесы принадлежат к числу тех, которые выдерживают по триста представлений подряд и полностью изживают себя после длительного успеха. Объясняется это тем, что в них нет ни правды, ни глубины. Автор жертвует многим ради эффекта. Под его пером самый трагический сюжет становится приятным. Он обходит затруднения, жонглирует событиями, избегает подводных камней и приводит вас к развязке самым спокойным путем. Но, к сожалению, искусно устраняя трудности, он поступается правдой, и в его пьесах не встретишь глубоких идей и чувств, характерных для великих произведений. Там слышишь только забавную болтовню, напыщенные фразы, которыми перебрасываются знатные персонажи. Словом, это пародия на оригинальную пьесу.

Господина Сарду не раз обвиняли, что он перенес действие пьесы из XVIII столетия, как было у Дидро, в девятнадцатое. И действительно, выражение чувств и страстей со временем изменяется. Вот почему так неправдоподобна ловко построенная сцена второго акта, где Клотильда притворно уверяет Андре, что не любит его, вызывает на откровенность и он признается в своей измене. Подобное легкомыслие в делах любви в наши дни кажется чудовищным, — мы стали серьезнее и трагичнее воспринимать жизнь. Таков драматический узел, и вот пьеса становится фальшивой и производит тягостное впечатление. Но это объясняется изменением во взглядах, и меня гораздо больше огорчает, что г-н Сарду так опошлил сюжет.

В первом акте много действия. Прежде он вызывал смех, а теперь нам кажется, что там больше шума, чем жизни. Г-н Сарду слишком изворотлив, чтобы обличать общественные язвы. И, спускаясь в парижские низы, он надевает розовые очки. В притоне старухи Сенешаль некий Помероль, человек, вернувшийся к честной жизни, то и дело восклицает: «Какая грязь! Какая мерзость!» И г-н Сарду воображает, что этого достаточно. Грязь и мерзость остаются за кулисами. Приходят особы сомнительного поведения, смеются, обедают, играют. Если бы нас не предупредили, мы приняли бы их за эмансипированных пансионерок. В этом акте передо мной вставала великая тень Бальзака и я видел пансион Воке, этот потрясающий офорт, так крепко начертанный рукою гения.