Смысл последних двух строк до меня, право же, не доходит. C’est pour cela que Dieu, ce maître du linceul, Remplace quelquefois la mère par l’aïeul, Et fait, jugeant l’hiver seul capable de flamme, Dans l’âme du vieillard éclore un cœur de femme [53]. Неужели только из-за того, что в зимнее время топят печи, бог считает, что лишь зима пылать способна жаром? По-видимому, это единственная причина. К чему весь этот пафос для объяснения любви доброго старого дедушки к внуку? В его любви сказываются и гордость за свой род, и одиночество старости, и чувство благодарности к малышу за его дружбу, и воспоминания о собственной молодости, которые просыпаются в душе старика при виде светлокудрого малютки. Чтобы решить подобную проблему, нет надобности тревожить тени Гомера, Моисея и Вергилия. Затем мы оказываемся в саду: Le grand-père emporta l’enfant dans sa maison. Aux champs, d’où l’on voyait un si vaste horizon Qu’un petit enfant seul pouvait l’emplir [54]. Вот она, антитеза! Un jardin, c’est fort beau, n’est-ce pas? Mettez-y Un marmot; ajoutez un vieillard; c’est ainsi Que Dieu fait. Combinant ce que le coeur souhaite Avec ce que les yeux désirent, ce poëte Complète, car au fond la nature c’est l’art, Les roses par l’enfant, l’enfant par le vieillard [55]. Опять я ничего не понимаю. Этот мадригал природе, столь мудреный по мысли и витиеватый по форме, озадачивает меня, подобно ребусу в конце иллюстрированного журнала. Как? Бог обычно соединяет в саду старца с ребенком в виде дополнения к розам? Этого я не знал, такое открытие приводит меня в полное недоумение… Un nouveau-né vermeil, et nu jusqu’au nombril, Couché sur l’herbe en fleurs, c’est aimable, ô Virgile! Hélas! c’est tellemen divin que c’est fragile [56]. Заметьте, что «Virgile» попал сюда совершенно случайно, только потому, что он удачно рифмуется со словом «fragile». Il faut allaiter Paul; une chèvre y consent. Paul est frère de lait du chevreau bondissant; Puisque le chevreau saute, il sied que l’homme marche [57]. Я никак не усматриваю такой причинной зависимости. Un an, c’est l’âge fier; croître, c’est conquérir; Paul fait son premier pas, il veut en faire d’autres. (Mère, vous le voyez en regardant les vôtres) [58]. Последняя строка здесь — совершенно лишняя, а кроме того, она содержит неправильность, ибо слова «les vôtres» ни к кому не относятся. Oh! pas plus qu’on ne peut peindre un astre, ou décrire La forêt éblouie au soleil se chauffant, Nul n’ira jusqu’au fond du rire d’un enfant: C’est l’amour, l’innoncence auguste, épanouie, C’est la témérité de la grâce inouie, La gloire d’être pur, l’orgueil d’être debout, La paix, on no sait quoi d’ignorant qui sait tout [59]. Я привел эту пространную тираду для того, чтобы еще раз проиллюстрировать поэтический прием Виктора Гюго. Он громоздит слова, он берет какую-нибудь деталь и раздувает ее до тех пор, пока та не лопнет. Разумеется, младенческий смех достоин восхищения; но при чем тут звезда, при чем тут лес, греющийся на солнце, к чему доказывать существование бога с помощью детского смеха? Все это не что иное, как грандиозный фарс. Лирическая стихия подавляет здесь всякую реальность.
Коротко говоря, старик умирает, и Поль ведет страдальческую жизнь в доме мачехи. Послушайте, каким языком разговаривает эта особа со своим родным сыном: Ce rire, c’est le ciel prouvé, c’est Dieu visible. J’ai volé le plus beau de vos anges, Seigneur, Et j’ai pris un morceau du ciel pour faire un lange. Seigneur, il est l’enfant, mais il est resté l’ange. Je tiens le paradis du bon Dieu dans mes bras [60]. Как странно звучит такой язык в устах современной женщины! Либо Виктор Гюго ни разу не слышал, как говорит мать, либо рифма предъявляет весьма странные требования. «Lange» превосходно рифмуется с «l’ange», однако ни одна мать не скажет, что она взяла клочок неба, чтобы сделать из него пеленку. Все время мы слышим речь самого поэта; ни разу он не перевоплощается в своего персонажа. Когда действие происходит в средние века, такая подмена еще терпима; но когда он берет современного героя, лично меня коробит от тех нелепостей, которые он вкладывает ему в уста. Так же как и «Орел на каске», «Маленький Поль» завершается эффектной концовкой. Виктор Гюго обожает оперную помпезность, его произведения обычно заканчиваются грандиозными хорами, пышными апофеозами. Поль умирает у ворот кладбища, где покоится его дед. Une de ses deux mains tenait encore la grille; On voyait qu’il avait essayé de l’ouvrir. Il sentait là quelqu’un pouvant le secourir; Il avait appelé dans l’ombre solitaire, Longtemps; puis, il était tombé mort sur la terre, A quelques pas du vieux grand-père, son ami. N’ayant pu l’éveiller, il s’était endormi. [61] Современная среда никак не создана для этого мечтателя. Он перенаселяет ее своими грезами. И он возносится к тому, к чему не мог не вознестись: к буйным вымыслам воображения, к фантастическому и обманчивому воскрешению умерших веков. Стоит ему взглянуть на землю, и он утрачивает способность передвигаться. Обыкновенный садик становится у него Эдемом. Простой мальчуган обретает значение мессии. Розы вырастают величиною с кочан капусты, камни на дорогах сверкают, как алмазы. Я говорю о том, что я у него вижу, но я охотно признаю, что среди всей этой галиматьи встречаются великолепные строки. Так, упрекая автора в отсутствии простоты, я нахожу тем не менее, что последняя строка по простоте своей изумительна. N’ayant pu l’éveiller, il s’était endormi [62]. Ибо Виктор Гюго, говоря языком его же собственных образов, — это бурная река, несущая и булыжник и золото, и мутные и прозрачные воды. VI Я часто задумывался над двумя столь различными судьбами — над судьбой Бальзака и судьбой Виктора Гюго, и на основе их сопоставления мне хочется сделать вывод из всего этого очерка. вернуться Вот почему бог, этот владыка савана, иногда заменяет мать дедом и, считая, что только зима способна пылать огнем, в душе старика заставляет расцвесть женское сердце. вернуться Дедушка взял ребенка в свой дом. В поля, откуда открывалось такое широкое пространство, что заполнить его мог только маленький ребенок. вернуться Сад — это прекрасно, не правда ли? Поместите туда мальчугана; прибавьте еще старика; именно так поступает бог. Сочетая то, чего желает сердце, с тем, чего хотят глаза, этот поэт дополняет — ибо, в сущности, природа это искусство — розы ребенком, а ребенка стариком. вернуться Румяный и голый до пупа новорожденный, лежащий на траве, среди цветов, — это прелестно, о Вергилий! Увы, это настолько божественно, что это хрупко. вернуться Поля надо кормить молоком; делать это соглашается коза. Поль является молочным братом прыгающего козленка; если козленок скачет, то человеку подобает ходить. вернуться Год — это гордый возраст; расти — значит завоевывать; Поль делает первый шаг, он хочет делать и другие. (Мать, вы это видите, глядя на своих.) вернуться О! как невозможно изобразить звезду или описать ослепленный лес, греющийся на солнце, точно так же никому не передать смех ребенка: это любовь, это царственная, расцветшая невинность, это дерзость неслыханной прелести, величие чистоты, гордость за то, что ты стоишь, безмятежность не ведающего неизвестно что, который знает все. вернуться Этот смех — это доказанное небо, это видимый бог. Господи, я похитила прекраснейшего из ваших ангелов, и я взяла кусочек неба, чтобы сделать пеленку. Господи, он ребенок, но он остался ангелом. Рай божий я держу в своих руках. вернуться Одна его рука еще держала решетку; видно было, что он пытался ее отворить. Он чувствовал, что есть кто-то поблизости, кто может ему помочь; он долго взывал в пустынном мраке; потом он замертво упал на землю в нескольких шагах от старого дедушки, своего друга. Оказавшись не в состоянии его разбудить, он уснул. вернуться Оказавшись не в состоянии его разбудить, он уснул. |
