Гульшагида пыталась высказать еще какие-то свои доводы. Но секретарь уже нетерпеливо пощелкивал пальцами по стеклу на столе.

— Понятно, Гульшагида дорогая, понятно… На этом и закончим. Я уже говорил с главврачом райбольницы. Дела свои временно передашь Нафисе. А там посмотрим… — И Гарифулла-абы протянул ей руку на прощанье.

В каком-то странном состоянии — без мыслей и чувств — она несколько минут посидела на крыльце райкома. Как же это так — неужели не могут понять, как тяжело ей расставаться с Акъяром и не менее тяжело возвращаться в Казань? Что там ожидает ее?.. Она даже всплакнула. В трудных случаях женщине становится легче, если она выплачется. Немного успокоясь, направилась в райздрав. Там повторили то же самое, что говорил секретарь райкома. Только к вечеру она вернулась в свой Акъяр.

Прощание было нелегким. Хотя Гульшагида и твердила своим друзьям и сослуживцам, что добьется в Казани разрешения вернуться в Акъяр, но сердцем уже чувствовала, что уезжает навсегда. Какой-то круг ее жизни завершился, как завершаются прожитые сутки. Начинается новый день. Вчерашнее не вернешь. Трудно сказать; что сулят ей эти коренные перемены в жизни. Но что бы ни случилось в будущем, она не забудет Акъяр. У каждого человека до конца жизни остается в памяти свой родной уголок.

И вот она в Казани.

Была на приеме у министра здравоохранения. Ее направили работать в знакомую больницу, где проходила практику, когда училась на курсах.

Еще не совсем опомнившись от хлопот с переездом, не переставая грустить по Акъяру, она принимала больных от врача Магиры-ханум. Прежний заведующий отделением получил новое назначение, на его должность перевели Магиру-ханум. Гульшагида вступила в должность лечащего врача.

В палатах уже нет никого из прежних больных. А Гульшагиде чудится, что они все еще здесь. Вот на этой койке лежала Асия. А это — особо памятный «Сахалин». Кажется, открой дверь — и послышится шутливый голос Николая Максимовича; застенчиво улыбнется Зиннуров…

— Это ваш новый врач, — в каждой палате говорила больным Магира-ханум. — Ее зовут Гульшагида Бадриевна Сафина. Надеюсь, все у нас будет хорошо,

Но у больных глаза испытующие, выжидательные. С первого взгляда вряд ли можно довериться этой красивой и стройной молодой женщине, хотя она и врач. Казалось, глаза спрашивают: «Откуда прилетела эта жар-птица? Ктo она — маменькина капризная дочка или сноха какого-нибудь начальника?»

— А вы, значит, уходите от нас? — почти в каждой палате спрашивали больные у Магиры-ханум. Узнав, что она остается заведовать отделением, словно бы успокаивались, просили не забывать их.

Все это нервировало Гульшагиду. А тут еще — Диляфруз почему-то сторонится ее. В последующие дни Гульшагида пыталась вызвать девушку на искренний разговор. Ничего не выходило, — в глазах Диляфруз смущение и растерянность, в движениях непонятная суетливость.

После радушия и уюта, окружавших ее в Акъяре, Гульшагида первое время тяжело переживала в Казани свою бесприютность. Нет постоянного жилья, почему-то никто не позаботился об этом; сколько можно жить в гостинице, «сидя на чемоданах»? Она уж и санитарок и сестер спрашивала: не знают ли, где сдается подходящая комната? Говорила и с Магирой-ханум. Добрая женщина предложила было пожить пока у нее. Гульшагида поблагодарила, но не согласилась. У Магиры-ханум и без того четверо в двух комнатушках.

Если кто и помог бы подыскать жилье, это неизменная тетушка Фатихаттай. Гульшагида несколько раз проходила мимо дома Тагировых, надеясь повстречать Фатихаттай, но этого не случилось. Зайти к Тагировым запросто — не решилась. Она уже знала, что сплетня о ней и Янгуре в свое время достаточно широко распространилась. Абузар Гиреевич далек от предрассудков всякого рода, но Мадина-ханум, будучи женщиной интеллигентной, все же достаточно чувствительна к мнениям окружающих, — кто знает, как она отнесется к Гульшагиде? И труднее всего встретиться с Мансуром. Странно, но Гульшагида чувствовала себя виноватой перед ним, хотя вины-то и не было.

Янгура частенько звонил ей по телефону, однажды вечером явился в гостиницу. Они довольно долго беседовали, потом он не преминул спросить:

— Как у вас с жильем?

— Ищу по объявлениям на столбах, — невесело улыбнулась Гульшагида.

— Странно, странно. — Янгура несколько раз на разные лады повторил это слово. — Коль вызывали, министерство обязано предоставить вам жилье. Если не позаботились, идите к секретарю обкома или председателю Совмина.

— Нет, Фазылджан Джангирович, к высшему начальству я не пойду, — твердо отрезала Гульшагида.

Янгура, потирая лоб, заметил:

— Да, вы не такая. Другие не постеснялись бы. Помолчал, словно колеблясь. — А если я предложу помощь, как вы посмотрите на это? — Янгура уставился своими маленькими пристальными глазами на Гульшагиду. — Как близкий друг предложу?

Гульшагида покачала головой.

— На утруждайте себя, Фазылджан Джангирович. Я должна сказать вам прямо: если вы предложите даже не комнату, а золотой дворец, — все равно не пойду. Не будем больше говорить об этом, иначе мы поссоримся.

— Вы считаете меня недостойным человеком? — глухо спросил он, поднимаясь с места.

— Нас слишком многое разделяет, Фазылджан Джангирович.

— Спасибо за откровенность, — сказал Янгура и взял шляпу.

И все же после этого разговора в сердце Гульшагиды остался какой-то осадок. Ей казалось, что она говорила с Янгурой мягче, чем следовало, и дала ему повод надеяться на что-то.

Утром профессор Тагиров сделал Гульшагиде выговор:

— Сегодня во время припадка в третьей палате вы явно растерялись. А растерянность врача плохо влияет на больных. Они могут подумать, что врач не уверен в себе, неопытен. Возле больного — думайте только о больном.

Что ж, упреки справедливы. Гульшагида молчала.

Профессор, заложив руки за спину, прошелся по кабинету. Лицо у него было задумчивое, строгое.

— Вот что, — начал он уже другим, доверительным тоном, — мне хотелось бы побеседовать с вами по очень важному вопросу, касающемуся не только вас, но и меня. Не сможете ли вечерком заглянуть к нам домой? Там поспокойнее.

Гульшагида обрадовалась приглашению, прежние ее сомнения как будто рассеялись. Кстати, она потолкует с Фатихаттай о жилье.

Но на другой день вечером, войдя в знакомое парадное с широкой лестницей и амурчиками, она опять заколебалась. Чуть было не повернула обратно. Что подумает о ней Мансур? Захочет ли уделить ей внимание?.. Все же она преодолела свои колебания.

Мансура не было дома, и Гульшагида почувствовала себя свободнее. Ее, как всегда, встретили приветливо.

— Ну-ка, ну-ка, покажись, погляжу, какая ты стала после Москвы! — говорила Фатихаттай, гладя ее по спине. — Только бы не сглазить — тьфу, тьфу! — Москва тебе впрок пошла.

— Проходи, раздевайся, дочка, — радушно пригласила и Мадина-ханум. — Ну как здоровье, настроение?

— Спасибо, очень хорошо, Мадина-апа.

Сами-то как поживаете?

— Мы уж по-стариковски.

После чая Абузар Гиреевич сразу же пригласил Гульшагиду в свой кабинет, предложил стул, сам сел рядом.

— Хотя ваш переезд сюда несколько затянулся, но это оказалось к лучшему, — начал он. — За это время вы побывали на съезде — такое счастье не каждому выпадает… А теперь, дорогая, не теряя минуты, готовьтесь к экзаменам. Подробно поговорим об этом в другой раз… В последнее время я что-то частенько стал прихварывать. Знаете, пока жив, помогу вам поработать над диссертацией, тогда душа моя будет спокойна. Я не перестаю, Гульшагида, возлагать на вас надежды.

— Спасибо, Абузар Гиреевич. Вы всегда меня ободряете. Очень хочу оправдать ваше доверие.

— В добрый час! Теперь у вас крылья окрепли. Вы побывали на курсах, прошли неплохую практику. Если бы у меня в ваши годы так сложилось…

Профессор встал, прошелся по тесному кабинету, снова опустился в кресло.