С первым веянием весны страсть разбушевалась с новой силой. Если бы не весенняя распутица, Янгура не замедлил бы поехать в Акъяр. А вот сейчас, после разговора с Ильхамией, его не удержало бы и бездорожье. Но неужели это была бы напрасная поездка?!

Янгура долго метался в своем кабинете, не выдержал, бросился вон. Постучал в комнату Ильхамии. Не дожидаясь разрешения, вошел. Волосы у него были растрепаны, глаза дико блестели.

— Она что, навсегда уехала в Акъяр… эта женщина? — с трудом произнес он.

Ильхамия ответила, не скрывая злорадства:

— Это уж спроси у нее. Или… — Ильхамия выдержала паузу, — у своего соперника Мансура. Он должен знать.

— При чем тут Мансур?

— Все при том же… Я выведала у этой болтуньи Фатихаттай — Гульшагида пишет письма Мансуру. У них давняя дружба. Профессор Тагиров не перестает хлопотать в министерстве, чтобы Гульшагиду перевели на работу в Казань. Мне говорила об этом секретарша министра.

— Ух! — простонал Янгура, сжав кулаки.

— Действительно, у тебя опасный соперник! — продолжала издеваться Ильхамия.

— Замолчи, дура! — заорал Фазылджан, вне себя от злости.

…А на улице бушевал первый весенний ливень. Когда сверкала молния, комната озарялась синеватым светом, — синие блики мелькали на искаженных злостью лицах Фазылджана и Ильхамии. Вслед за молнией, словно грозный обвал, грохотал гром.

На этой неделе в акъярскую больницу одного за другим привезли двух рабочих, пострадавших у станков в ремонтной мастерской соседнего совхоза. Встревоженная происшествиями, Гульшагида направилась в совхоз посмотреть, в каких условиях работают ремонтники.

При первом же разговоре потребовала от директора соблюдения правил охраны труда, если он не хочет пойти под суд. Впрочем, это не произвело на него впечатления. Побывала она и на полевых станах. Здесь мало заботились о быте рабочих.

Это был первый выезд Гульшагиды после таяния снегов. Вдали рокотали тракторы, заканчивая пахоту. Молодая, сытая, застоявшаяся лошадка все норовила пуститься вскачь. Когда она вскидывала голову, под дугой отрывисто звякал колоколец.

Вернувшись в совхоз, Гульшагида из кабинета директора позвонила районному санитарному врачу, а потом и секретарю райкома. Рассказала о неполадках в совхозе, попросила принять меры. Директор невозмутимо слушал, дымя папиросой. Но когда Гульшагида собралась в обратный путь, он словно очнулся от спячки. Вызвал своего заместителя, еще двух-трех работников, раскричался:

— Сегодня же отвезти на полевые станы свежие продукты. Пусть там хорошенько вымоют вагончики, выдадут рабочим постельное белье. Почему там не хватает кухонной и столовой посуды? Устранить безобразия! Ясно?!

— Давно бы так — сказала Гульшагида. — Но я еще приеду проверить, что вы сделали.

На обратном пути лошадь бежала во всю прыть. Постройки совхоза остались далеко позади, дорога вилась полем, между сочных озимей. Небо, как огромная голубая тарелка, опрокинулось над полем. В безоблачной синеве, вытянув шеи, тянулись цепочки гусей. На землю долетал гогот птиц. Ни с чем не сравнима эта перекличка диких гусей над широким весенним полем. Куда ни глянь — всюду волнующие приметы весны. Из ложбин еще струится запах дотаивающего снега, а на взгорьях колышется мягкое, теплое марево. Гульшагида, запрокинув голову, приложив руку к глазам, до устали глядела вслед пролетающим гусям, а потом пела от полноты чувств:

Вдруг Гульшагиде неудержимо захотелось побыть одной в этом весеннем раздольном поле, чтобы наедине отдаться своим чувствам. Близ урочища, прозванного в народе «Ягодником Джамили», она сказала своему неизменному вознице Аглетдину:

— Вы поезжайте. Я хочу подышать вволю чистым воздухом.

И вот она медленно бредет тропинкой, недавно вытаявшей из-под снега. С прошлого года по ней еще никто не ходил. Гульшагида сняла с головы косынку, распахнула легкий жакет. Воздух весны кружил ей голову. Гульшагида чему-то улыбалась. У нее легко, вольготно на душе, — чего еще надо?.. Чу, запел жаворонок. Звонко, заливисто поет! Слушая жаворонка, радуется земля. Родная, кормилица, теплая, черная земля, — кажется, нет родней тебя!..

На вершине невысокого, пригретого солнцем холма Гульшагида разостлала жакет, села и, подперев щеки, устремила взгляд вдаль. В ее глазах светилась такая радость, словно она переживала счастливейшие минуты жизни. И вдруг ей почудилось — в голубоватом колыхающемся мареве, где-то вдали, она видит Мансура. Он, единственный, незабываемый! Можно ли не вспоминать о нем!.. В длинные, темные и одинокие зимние ночи были минуты, когда она проклинала его. А сейчас все обиды забыты, будто и не было их, и сердце, полное любви, рвется только к нему…

— Милый, я жду тебя, жду! — произнесла Гульшагида вслух и удивилась своему голосу, прозвучавшему так искренне и призывно, словно она и в самом деле увидела Мансура и он должен услышать, откликнуться.

Долго сидела она на вершине холма, томясь сладким сном наяву, поглаживая ладонью теплую землю. Наконец поднялась, тихим шагом спустилась вниз, но пошла не по дороге, а луговиной. Затем снова поднялась на пригорок. Отсюда хорошо видно: на горизонте собирается туча, — наверное, пройдет первый весенний дождь.

Но дождь так и не собрался. А через два-три дня грянул настоящий ливень. После недолгого ведра опять задождило. Наконец установилась настоящая весенняя погода. Земля покрылась буйной зеленью, цветами. Яблоневые, вишневые сады будто окунулись в молочную пену. Только бы не случились заморозки да не выпал град, — и в поле и в садах урожай будет богатый.

Народ трудился в поле. В Акъяре было тихо. Ничто не нарушало покой вокруг больницы, стоявшей на отшибе села. И вдруг — короткий гудок автомобиля.

Гульшагида вроде бы услышала этот негромкий гудок, но как-то не придала этому значения: ныне в деревне машин больше, чем лошадей.

Да и не до гудков было Гульшагиде. Хотя больных теперь мало, у немногочисленного персонала больницы дел по горло: во второй половине дня все заняты на стройке. После настойчивых хлопот Гульшагида все же добилась своего: Акъяру разрешили строить новую больницу — «с привлечением общественности», — так было записано в решении райисполкома. Если бы не помощь местных комсомольцев и рабочих совхоза, стройка могла затянуться до морковкина заговенья.

В больнице в этот час не, было никого из персонала, кроме дежурившей Бибисары. Она и вышла к воротам, чтобы встретить приезжего. Это был горожанин, солидный, хорошо одетый человек.

— Благополучно ли прибыли, не знаю, как вас называть-то? — обратилась Бибисара.

— Зовут меня профессор Янгура, — с достоинством ответил гость.

— И-и, профессор! Вот кого довелось увидеть! К нам еще не приезжали такие большие люди.

— А кто приезжал? — воспользовавшись случаем, как бы шутливо спросил Фазылджан у простоватой женщины.

— Всякие бывали. И председатели, и секретари, и разные уполномоченные. Вот недавно был карицпадент, статью написал про нашу больницу… А профессора впервые вижу… Вы поставьте машину во дворе.

— Ничего, пусть постоит здесь… Доктор у себя?

— Вы спрашиваете о Гульшагиде или о ее помощнице Нафисе?

— О Гульшагиде.

— Все они работают на стройке. Сейчас позову.

— Не затрудняйте себя, пожалуйста, сам найду. Это ведь совсем рядом, я проезжал мимо. Жилой дом строите или больницу?

— Больницу. Наша Гульшагида весь район на ноги подняла. Завели стройку, а сил мало. Врачи тоже работают.

Янгура снял перчатки, бросил их в кабину и пошел вдоль палисадника в ту сторону, откуда доносился шум стройки. «Ничего не скажешь, хорошее место выбрали для больницы: на пригорке, а рядом сосновый лес. Не худо бы здесь отдохнуть с месяц», — невольно подумал Фазылджан.