Даже начав ощущать эффект от химии, Кэтрин не жаловалась ни на катетер, торчащий из её груди и поставлявший химические вещества прямо в её вены (“Не так уж и плохо, хотя я все ещё не могу на это смотреть”), ни на лихорадочную дрожь, которая внезапно её охватывала, ни на сотни уколов и таблеток, которые ей пришлось вытерпеть. Все это время Кэтрин посылала мне забавные письма, над которыми я периодически смеялась вслух. “Ура! — написала она однажды. — Меня начинает ТОШНИТЬ. Химия работает... все согласно плану”. В другой раз: “Не могу дождаться утреннего визита лаборанта. Вот до чего я дошла”. Лаборант брал у Кэтрин кровь на анализ и рассказывал ей о её показателях. И: “Снова могу пить жидкости. Собираюсь попробовать куриный бульон. Вкуснятина!”

Я пришла к выводу, что, если я не получала никаких вестей от Кэтрин, если она не отвечала на мои звонки и письма, значит, она либо тяжело болела, покрытая сыпью (аллергическая реакция на переливание тромбоцитов, что случалось регулярно), либо была оглушена обезболивающими, притуплявшими новую ужасную боль. Однако новости она неизменно сообщала с лёгким сердцем. На моё ежедневное “как прошла ночь?” она отвечала: “Ты не хочешь знать”, “Не так плохо, но и не совсем хорошо” или “Увы, снова температура”.

Я также поняла кое-что ещё, ради своих детей Кэтрин была полна решимости жить. Повзрослев, она стала самой целеустремлённой из нас, самой сосредоточенной. Теперь же каждая частица её разума была направлена на борьбу с лейкемией. Выученная на врача, она полностью контролировала свою болезнь, дважды перепроверяя дозировку, читая цитогенетические отчёты, изучая в интернете результаты клинических испытаний. Она любила своих врачей — ей хватало медицинских знаний, чтобы ценить их опыт, проницательность и трезвость суждений, — а они любили её. Так же как сестры и молодые интерны. Однажды студент-медик на ротации узнал её — доктор Кэтрин Чуа из Стэнфорда, автор двух научных работ, опубликованных в престижном журнале Nature, — и с трепетом попросил её профессионального совета. Между тем, чтобы оставаться в форме, Кэтрин ежедневно заставляла себя гулять по двадцать минут и бродила по четвёртому отделению, к которому была приписана.

Зимой и осенью 2008 года я часто гостила в Бостоне. Вся моя семья бывала там каждые выходные, иногда мы ехали в Бостон сразу же после нашей с Лулу четырёхчасовой поездки к мисс Танака. Кэтрин вообще не скучала по посетителям — после того как химия уничтожила её иммунную систему, они почти перестали приходить, — но она скучала по Джейку и Элле и была счастлива, когда мы проводили время с ними. София обожала свою маленькую кузину  Эллу, а Лулу и Джейк были лучшими друзьями. Они казались совершенно одинаковыми, были настолько похожими, что люди часто думали, что они родные брат и сестра.

Конечно, мы все молились об одном: увидеть, что Кэтрин достигла ремиссии. На двадцатый день ей должны были сделать важную биопсию. Прошла неделя, прежде чем мы получили результаты. Они были неважными, совсем неважными. Кэтрин лишилась волос, её кожа шелушилась, у неё были все мыслимые гастроэнтерологические осложнения, но вот ремиссия не наступила. Её врач сказал, что ей нужно пройти через ещё одну химию. “Это не конец света”, — сказал он, пытаясь быть оптимистом. Но мы провели собственное исследование и знали, что, если и следующая химия не сработает, шансы Кэтрин на удачную трансплантацию будут равны нулю. Это была её последняя возможность.

 Однажды вечером я пришла с работы домой и увидела, что пол в кухне устлан ковром из риса. Я устала и была напряжена. Я читала лекции, затем четыре часа общалась со студентами и раздумывала, не поехать ли после ужина в Бостон. Большой холщовый мешок был разорван в клочья, повсюду валялись тряпки и полиэтиленовые пакеты, а Коко и Пушкин громко лаяли снаружи. Я точно знала, что произошло.

В этот момент в кухню с веником зашла София, вид у неё был виноватый.

Я взорвалась: “София, ты снова это сделала! Ты оставила дверь кладовой открытой, правда? Сколько раз тебе нужно повторять, что собаки разорвут мешок? Исчезли двадцать килограммов риса, и я собираюсь убить наших собак. Ты вообще меня не слушаешь. Ты вечно говоришь: “О, прости, я больше так не буду, я ужасна, убей меня”, — но ничего не меняется. Единственное, о чем ты беспокоишься, — это как бы избежать проблем. Ты, кроме себя, больше ни о ком другом не думаешь. Меня тошнит от того, что ты не слушаешь, тошнит!”

Джед вечно обвинял меня в склонности к преувеличениям, к деланию из мухи слона. Но стратегия Софии всегда заключалась в том, чтобы проглотить это и ждать, когда буря стихнет.

На сей раз София взорвалась в ответ. “Мама! Я уберу это все, ладно? Ты ведёшь себя так, будто я ограбила банк. Ты знаешь, что я хорошая дочь? У всех, с кем я знакома, постоянные вечеринки, они пьют и принимают наркотики. А знаешь, что делаю я? Каждый день бегу из школы прямиком домой. Бегу. Понимаешь, как дико это выглядит? Однажды я подумала: “Зачем я это делаю? Почему я бегу домой?” Чтобы больше поиграть на пианино! Ты вечно талдычишь о благодарности, но ты должна сказать спасибо мне. Не срывай на мне своё раздражение только потому, что ты потеряла контроль над Лулу”.

София была совершенно права. Я гордилась ею, и моя жизнь с ней все шестнадцать лет была беззаботной. Но иногда, когда я знаю, что не права, и не люблю себя за это ещё больше, что-то внутри меня каменеет и толкает ещё дальше. Поэтому я сказала: “Я никогда не просила тебя бежать домой, это глупо. Ты, наверное, смешно выглядишь. А если ты хочешь принимать наркотики — давай. Возможно, в реабилитационном центре ты познакомишься с отличным парнем”.

“Распределение обязанностей в этом доме — вот что смешно, — запротестовала София. — Я делаю всю работу, выполняю все, о чем ты просишь, но стоит мне совершить одну ошибку, как ты уже орёшь. Лулу не делает ничего из того, что ты говоришь. Она хамит тебе и кидается вещами, а ты задабриваешь её подарками. И что же ты за китайская мать?”

София по-настоящему уела меня. Это был подходящий момент, чтобы поднять вопрос о китайском воспитании и очерёдности рождения. Или только об очерёдности рождения. Моя студентка по имени Стефани, старшая дочь корейских эмигрантов, недавно рассказала забавную историю. Когда она была в старших классах (круглая отличница, математический гений, концертирующая пианистка), её мать постоянно угрожала ей: “Если ты не сделаешь то-то, я не отвезу тебя в школу”. И эта перспектива вселяла ужас в сердце Стефани — пропустить школу! Так что она делала все, о чем просила её мать, отчаянно надеясь, что ещё не очень поздно. Но, когда её мать тем же угрожала младшей сестре Стефани, та отвечала: “Отлично! Мне нравится сидеть дома. Я ненавижу школу”.

Конечно, есть множество исключений, но эта модель — образцовый старший ребёнок и бунтующий младший — характерна для многих семей, особенно эмигрантских. Я просто думала, что смогу избежать такого в случае с Лулу благодаря силе воли и трудолюбию.

— Ты права, София, у меня проблемы с Лулу, — согласилась я. — То, что получилось с тобой, не получилось с ней, и это кошмар.

— Ой, не переживай, ма! — голос Софии внезапно подобрел. — Это просто такой период. Тринадцатилетней быть ужасно — я была несчастной в этом возрасте. Но все изменилось к лучшему.

Я и понятия не имела, что София страдала, когда ей было тринадцать. Как и в большинстве семей эмигрантов из Азии, в нашей не были приняты разговоры “по душам”. Моя мать никогда не разговаривала со мной о взрослении и тем более о половом созревании, которое начинается в отрочестве. Мы в принципе никогда не обсуждали “Факты из жизни” (Популярный в 1980-х ситком о девушках-подростках, познающих радости и трудности взросления под присмотром харизматичной школьной директрисы.) и, просто представляя себе задним числом, что такой разговор мог бы состояться, я чувствую, как мурашки бегают по моей спине.