— Полшестого — не время ужина. Сначала мы позанимаемся, а потом вознаградим себя едой. Я уже зарезервировала столик в итальянском ресторане — твоём любимом.

— О-о-о-о-о нет, — заныла Лулу. — Ты серьёзно?

На сколько?

— На сколько что?

— На какое время ты зарезервировала столик?

— О! На девять часов, — ответила я, о чем потом пожалела.

— Девять? ДЕВЯТЬ? Это безумие, ма! Я не хочу! Не хочу!

— Лулу, я перенесу...

— Я НЕ ХОЧУ! Я не могу сейчас заниматься. И не буду!

Не стану вдаваться в подробности того, что за этим последовало. Достаточно двух фактов. Первый: мы не ужинали до девяти часов. Второй: мы не занимались. Вспоминая об этом, я не могу понять, откуда у меня брались силы и смелость сражаться с Лулу. Одна мысль о том вечере заставляет меня чувствовать себя измученной.

Но на следующее утро Лулу проснулась, и сама пошла заниматься с Кивон, так что не все было потеряно. Джед настаивал, чтобы я устроила Коко долгую пробежку, что я и сделала. В полдень мы вернулись к миссис Вамос вместе с Кивон, и занятие снова прошло очень хорошо.

Я надеялась, что миссис Вамос скажет: “Я бы хотела взять Лулу в ученицы. Вы сможете раз в месяц летать в Чикаго на занятия?” На это я бы, конечно, согласилась. Но вместо этого миссис Вамос предложила Лулу весь следующий год интенсивно заниматься с Кивон. “Вы не найдёте никого с лучшей техникой, чем у Кивон, — сказала миссис Вамос, улыбаясь своей бывшей ученице. — И, Лулу, тебе надо многое наверстать. Но через год или около того вы можете подумать о прослушивании в подготовительную школу Джуллиарда. Кивон, ты же так и сделала, верно? Там большая конкуренция, но, если ты будешь по-настоящему тяжело работать, Лулу, клянусь, ты поступишь туда. И конечно, я надеюсь, вы приедете ко мне следующим летом”.

Перед возвращением в Нью-Хейвен мы с Джедом и девочками заехали в природный заповедник и нашли там красивый пруд, окружённый буками и маленькими водопадами, про который владелец нашей гостиницы сказал, что это одно из тайных сокровищ региона. Коко боялась зайти в воду, она до этого ни разу не купалась, но Джед осторожно затащил её на глубину, где и отпустил. Я боялась, что она пойдёт ко дну, но стоило Джеду сказать, что она справится, как Коко благополучно поплыла к берегу по-собачьи, и мы радостно аплодировали ей, а когда она вышла из воды, вытерли её и обняли.

В том-то и разница между собакой и дочерью, подумала я позже. Коко может делать то же, что и любая собака, — например, плавать, — и мы аплодируем ей с гордостью и удовольствием. Представьте, насколько проще все было бы, если бы мы так же относились к детям! Но мы не можем себе такого позволить, это было бы халатностью с нашей стороны.

Я должна была быть начеку. Намёк миссис Вамос был предельно ясен. Пришло время стать серьёзными.

 Моё сердце разрывалось. Партитура была удручающе скучной, разреженной, всего лишь несколько отдельных нот staccato здесь и там, никакой плотности, небольшой диапазон. Да и сама пьеса такая короткая: шесть потрёпанных отксерокопированных страниц.

Мы с Софией пришли в фортепианный класс профессора Вей-Йи Янга в Йельской школе музыки. Это была большая прямоугольная комната с двумя чёрными стенвеевскими роялями, стоявшими бок о бок — один для учителя, другой для ученика. Я уставилась на “Джульетту-девочку” из балета Сергея Прокофьева “Ромео и Джульетта”, которую Вей-Йи только что предложил Софии исполнить на близившемся международном конкурсе.

Когда мы с Вей-Йи встретились, он сказал, что у него никогда не было таких молодых учеников, как София, которой только исполнилось четырнадцать.

Он обучал исключительно студентов Йеля и некоторых талантливых абитуриентов. Услышав игру Софии, он захотел взять её в ученицы, но на одном условии: она не станет требовать к себе особого отношения из-за своего возраста. Я заверила его, что с этим проблем не будет.

Мне нравится, что я могу рассчитывать на Софию. Она — кладезь внутренних сил. Она может справиться с чем угодно — с отчуждением, суровой критикой, унижением, одиночеством — даже лучше, чем я.

Так началось крещение Софии огнём. Как и у миссис Вамос, у Вей-Йи были просто космические ожидания в сравнении с тем, к чему мы привыкли. Количество музыки, которое он выдал Софии на первом занятии, — шесть пьес Баха, книга этюдов Мошковски, соната Бетховена, токката Хачатуряна и рапсодия соль-минор Брамса — впечатлило даже меня. Софии нужно во многом подтянуться, пояснил учитель; её техника была не лучшей, а в репертуаре зияли пробелы. Ещё более путающими были его слова: “И не трать моё время на фальшивые ноты. На твоём уровне этому нет оправданий. Играть чисто — твоя прямая обязанность, так что время урока мы потратим на что-то другое”.

Но два месяца спустя, когда он предложил отрывок из сюиты Прокофьева к “Ромео о Джульетте”, моя реакция была противоположной. Прокофьев не казался мне сложным — он не производил впечатления композитора, музыка которого могла принести победу в конкурсе. Да и вообще, откуда взялся Прокофьев? Единственным, что я у него знала, была симфоническая сказка “Петя и волк”. Почему не был выбран кто-то более сложный вроде Рахманинова?

— Ох, это та пьеса, — сказала я вслух. — Прежний учитель Софии считал, что она слишком проста для неё. — Это было не совсем правдой. Вообще-то, это было совсем не правдой. Но я не хотела, чтобы Вей-Йи подумал, будто я бросаю вызов его мнению.

— Простая? — презрительно пророкотал Вей-Йи. У него был глубокий баритон, который совсем не вязался с его худощавым мальчишеским лицом. Ему было тридцать лет, он был наполовину китаец, наполовину японец, но вырос в Лондоне и знал русский язык. — Фортепианные концерты Прокофьева заоблачно трудные. И в этой пьесе нет ничего ординарного, ни единой ноты. Уверен, что сыграть её хорошо может не каждый.

Я была довольна. Я люблю властность. Люблю экспертов. В этом я полная противоположность Джеду, который не терпит авторитарности, а всех экспертов считает шарлатанами. Но более важным было то, что играть Прокофьева непросто! Так сказал профессор Вей-Йи, эксперт. Моё сердце готово было выпрыгнуть из груди. Победители этого конкурса получат право выступить сольно в Карнеги-холле.

До сих пор София участвовала только в региональных конкурсах. Я с ума сошла, когда она выступила с симфоническим оркестром Farmington Valley. Переход к международному конкурсу был довольно пугающим, но возможность выступить в Карнеги-холле — я едва могла думать об этом стоя.

В течение нескольких следующих месяцев мы с Софией узнали, что такое уроки мастера. Уроки, во время которых профессор Янг учил Софию играть “Джульетту-девочку”, были одними из самых удивительных зрелищ, что я когда-либо видела. Как он помогал Софии привнести жизнь в эту пьесу, как шаг за шагом добавлял нюансы... Все, что я могла думать: “Этот человек гений, а я варвар. Прокофьев гений, а я кретинка. Вей-Йи и Прокофьев великие люди, а я одноклеточное”.

Ходить на уроки Вей-Йи стало моим любимым занятием. Я с нетерпением ждала их всю неделю. Я с религиозным трепетом внимала каждой ноте, с моих глаз словно спала пелена. Иногда я чувствовала себя ужасно глупой. Что он имел в виду под “триадами” и “тритонами”, под гармоническим смыслом музыки и почему кажется, что София понимает его с полуслова? В другие дни я видела то, что упускала София, — ястребиным взглядом я следила за игрой

Вей-Йи, иногда делая пометки в блокноте. Вернувшись домой, мы работали вместе иначе, совместно пытаясь усвоить и воплотить в жизнь мысли и инструкции Вей-Йи. Я больше не кричала на Софию и не сражалась с ней за занятия. Она была мотивирована и заинтригована. Казалось, будто ей и мне как её младшему напарнику открывался новый мир.

Самой трудной частью в произведении Прокофьева была неуловимая природа темы Джульетты, лёгшая в основу этой музыки. Вот что София написала в своём школьном сочинении “Покорение Джульетты”: