И так мы поступали везде. В бельгийском Лёвене мы репетировали в здании бывшего монастыря. В другом городе, названия которого я уже не помню, я нашла пианино в испанском ресторане, и Софии разрешили там играть с трёх до пяти часов дня, пока персонал мыл полы и накрывал столы к ужину.

Иногда Джед злился на меня из-за того, что я делаю наш отпуск слишком напряжённым. “Так что, мы увидим сегодня Колизей, — вопрошал он сардонически, — или снова отправимся в тот фортепианный магазин?”

София тоже раздражалась. Она ненавидела, когда я говорила персоналу гостиницы, что она концертирующая пианистка: “Не говори этого, мама! Это же вранье, и мне стыдно”.

Я была совершенно с ней не согласна: “Ты играешь на фортепиано и выступаешь на сцене, София. И это делает тебя концертирующей пианисткой”.

Наконец, мы с Лулу все чаще и чаще погружались в утомительные споры на повышенных тонах, тратя слишком много времени и пропуская посещения музеев или отменяя бронь в ресторанах.

Оно того стоило. Откуда бы мы ни возвращались, София и Лулу поражали своих учителей тем, чему они научились вдали от дома. Вскоре после поездки в Сиань, где я заставляла Софию практиковаться по два часа на заре, прежде чем мы шли смотреть на восьмитысячную Терракотовую армию, созданную по приказу первого китайского императора Цинь Ши Хуана, чтобы служить ему в загробной жизни, — София выиграла своё второе концертное состязание, исполнив моцартовский Концерт №15 си-бемоль мажор. В то же время Лулу приглашали выступать первой скрипкой в разнообразных трио и квартетах, и мы неожиданно стали объектом внимания другого учителя, искавшего молодые таланты.

Но даже я должна признать, что периодически бывало слишком тяжело. Помню, как однажды мы с моими родителями поехали в отпуск в Грецию. После того как мы осмотрели Афины (где нам удалось проскользнуть в крошечный класс между Акрополем и храмом Посейдона), мы сели в маленький самолётик и полетели на остров Крит. В пансион мы приехали около трёх часов дня, и мой отец тут же захотел отправиться на прогулку. Он не мог дождаться момента, когда покажет девочкам Кносский дворец, где, согласно легенде, минойский царь Минос держал заключённого в подземном лабиринте Минотавра — чудовище с телом человека и головой быка.

— Хорошо, папа, — сказала я, — но сначала нам с Лулу нужно десять минут позаниматься скрипкой.

Все обменялись тревожными взглядами. “Может быть, позанимаетесь после обеда?” — спросила моя мать.

— Нет, мам, — ответила я твердо. — Лулу пообещала мне это, поскольку вчера хотела закончить пораньше.

И если она не будет упираться, урок реально займёт у нас десять минут. Сегодня мы пойдём лёгким путём.

Я вовсе не хотела причинить кому-то страдания. Джед, София, Лулу и я оказались запертыми в тесной комнате. Джед лежал на покрывале, мрачно силясь сосредоточиться на старом номере Herald Tribune; София заперлась в ванной и пыталась читать; мои родители ждали в холле, боясь вмешиваться и опасаясь, что другие постояльцы подслушают, как мы с Лулу пререкаемся, кричим и провоцируем друг друга. (“Эта нота снова была плоской, Лулу”. — “Вообще-то она была острой, ты ничего не понимаешь мама”.) Понятное дело, что через десять минут, когда Лулу не сыграла правильно вообще ничего, я не прекратила занятие. Когда все закончилось, заплаканная Лулу была в ярости, Джед не говорил ни слова, мои родители хотели спать, да и Кносский дворец в тот день был закрыт.

Я не знаю, что мои дочери будут вспоминать об этом двадцать лет спустя. Будут ли они говорить собственным детям: “Моя мать фанатично все контролировала и даже в Индии заставляла нас заниматься перед тем, как мы шли осматривать Бомбей или Нью- Дели” — или они сохранят более приятные воспоминания. Возможно, Лулу вспомнит, как красиво звучало вступление скрипичного концерта Бруха, которое она исполняла в отеле в Агре перед нашим арочным окном, выходившим прямо на Тадж-Махал. Будет ли София вспоминать с горечью тот момент, когда я накинулась на неё в Барселоне за то, что её пальцы недостаточно высоко взлетали над клавишами? Если так, то, надеюсь, она также вспомнит и Рокбрюн — французскую деревушку, прилепившуюся к скале, и менеджера отеля, который, услышав игру Софии, пригласил её выступить перед рестораном, полным гостей. В зале, многочисленные окна которого выходили на Средиземное море, она исполняла Рондо каприччиозо Мендельсона и заслужила объятия и аплодисменты посетителей.

 В январе 2006 года моя свекровь Флоренс позвонила из своей манхэттенской квартиры. “Мне только что звонили из приёмной врача, — сказала она странным, слегка напряжённым голосом, — и на сей раз они сказали, что у меня острый лейкоз”. Всего двумя месяцами раньше Флоренс диагностировали раннюю стадию рака груди, и, надо отдать должное её стойкости, через операцию и химиотерапию она прошла без единой жалобы. Последнее, что я слышала о ней, — всё прекрасно, и она вернулась обратно в Нью-Йорк с мыслями о второй книге.

У меня засосало под ложечкой. Флоренс выглядела на шестьдесят, хотя ей было уже в районе семидесяти пяти. “Это не может быть правдой, Флоренс, это, должно быть, ошибка, — сказала я глупо. — Позволь мне позвонить Джеду, и он выяснит, в чем дело. Не переживай. Все будет хорошо”.

Но ничего хорошего не было. Через неделю Флоренс легла в пресвитерианскую больницу Нью- Йорка и начала курс химиотерапии. После долгих часов мучительных исследований, второго и третьего экспертного мнений Джед помог Флоренс выбрать менее суровый план лечения, который бы обошёлся без тяжёлых последствий. Флоренс всегда прислушивалась к Джеду. Она говорила Софии и Лулу, что обожала его со дня его появления на свет на месяц раньше срока: “У него была желтуха, так что он, весь жёлтый, походил на морщинистого старичка”. У Флоренс и Джеда много общего. Он унаследовал у своей матери эстетический вкус и чувство стиля. Все говорили, что он — её точная копия, и это воспринималось как комплимент.

В молодости моя свекровь была роскошной женщиной. На фотографии в университетском ежегоднике она похожа на Риту Хейворт. Даже в свои пятьдесят — а именно столько ей было, когда мы впервые встретились, — она кружила головы на вечеринках. Она была остроумной и очаровательной, но очень требовательной. Вы всегда могли сказать, какие наряды она считает дешёвкой, какую еду претенциозной, а каких людей — слишком экзальтированными. Однажды, когда я спустилась вниз в новом костюме, лицо Флоренс просветлело. “Ты прекрасно выглядишь, Эми, — сказала она тепло. — Сейчас ты следишь за собой намного лучше, чем раньше”.

Флоренс была необычной. Её очаровывал гротеск, и она всегда говорила, что от красивых вещей ей становится скучно. У неё был удивительно острый глаз, и в 1970-е она заработала кое-какие деньги, инвестируя в работы относительно неизвестных художников. Эти художники — среди них Роберт Арнесон и Сэм Гиллиам — в конечном итоге прославились, и приобретения Флоренс мгновенно поднялись в цене. Она никогда никому не завидовала и была странно равнодушна к людям, которые завидовали ей. Одиночество её не беспокоило; она ценила свою независимость и отклоняла предложения руки и сердца многих успешных и богатых мужчин.

Хотя она обожала стильную одежду и открытия художественных галерей, больше всего в жизни она  любила плавать в Кристалл Лейк (где в детстве бывала  каждое лето), готовить ужин для старых друзей и общаться с внучками, Софией и Лулу, которые по просьбе Флоренс звали её Попо.

Ремиссия наступила в марте, через шесть недель после химиотерапии. К тому моменту Флоренс была хрупкой тенью себя прежней — я помню, какой маленькой она казалась на фоне больничных подушек, словно на 75% уменьшенная копия себя самой, — но при ней по-прежнему были её волосы, достойный аппетит и жизнерадостность. Она пребывала в восторге от потери веса.

Мы с Джедом знали, что ремиссия — вопрос временный. Доктора не уставали повторять нам, что прогнозы не лучшие. Её лейкемия была агрессивной и рецидива следовало ожидать от полугода до года. Из-за её возраста невозможно было пересадить костный мозг — короче говоря, она жила без шансов на выздоровление. Но Флоренс не принимала свою болезнь и понятия не имела, насколько всё безнадёжно Джед несколько раз пытался прояснить ситуацию. Но Флоренс упорно отказывалась её понимать и оставалась оптимисткой; казалось, ничто не заставит её пойти ко дну. “О, дорогой, я намерена потратить кучу времени на фитнес, когда все это закончится, — говорила она. — Мои мышцы потеряли тонус”.