— Я больше не могу… Я не буду!

— Ты должна, — ответил Джон Лэнгли. — Это твой долг, долг вдовы моего сына.

Мрак, царивший в доме в первую неделю после похорон, казалось, проникал в самую душу. Теперь мы все носили черные платья, которые я просто ненавидела, и стали пленниками за мрачными, всегда опущенными шторами. Невозможно было убежать от этой атмосферы и друг от друга. Обеды проходили в молчании, их молниеносно подавали и так же молниеносно убирали со стола. И оставался долгий пустой провал во времени до ужина, потом наступали длинные вечера под шуршание газет, чтением которых Джон Лэнгли пытался развлечь нас. Мы уходили спать очень рано, только чтобы не находиться дольше в компании друг друга, а потом лежали, беспокойно ворочаясь в кровати.

Элизабет почти все время проводила в комнате для домашнего хозяйства, но я постоянно ловила на себе ее косые неодобрительные взгляды. Кажется, она думала, что мое присутствие в доме угрожает ее положению; когда она со мной заговаривала, а это случалось крайне редко, то ее голос был сухим и враждебным. И она перестала носить опаловую брошку Розы.

Занять свои руки, если не мысли, я могла вышиванием, у бедной же Розы не было никаких занятий. Из-за траура в доме она не могла ни играть на пианино, ни петь, не было поездок в экипажах. Все чаще Роза, ссылаясь на недомогание, уединялась у себя в комнате.

— Тебе не следует этого делать, — говорила я. — Ведь ты же хозяйка этого дома.

Она предпочитала делать вид, что не понимает меня.

— В этом доме нет хозяйки. Есть только хозяин.

Мы все завидовали Адаму, который мог свободно уезжать каждый день. Через неделю «Эмма Лэнгли» вновь отправится в плавание, в долгий вояж в Англию с грузом шерсти для йоркширских фабрик. Сейчас судно готовилось к отплытию, и Адам сам наблюдал за работой. Он уезжал рано утром перед завтраком и возвращался незадолго до обеда, и я знала, какое чувство облегчения он испытывает, когда каждое утро за его спиной закрывается дверь этого дома. Он был свободен, когда уходил в свой мир кораблей, который не имел ничего общего с миром женщин, черных платьев и приглушенных голосов. Он мог убежать от скорбных слез, да и от скуки тоже.

Я видела, что каждый вечер Роза ждала его возвращения так же, как однажды ждала Джона Лэнгли. Каким-то образом она всегда предугадывала время его появления. Роза стояла на лестнице, когда раздавался звонок в дверь и он входил на порог. Рискуя навлечь на себя гнев Джона Лэнгли, приоткрывала занавески на окнах в столовой, чтобы посмотреть, не идет ли он по улице, и сама открывала дверь, прежде чем Адам успевал позвонить.

Она засыпала его разговорами и вопросами, это было единственное время за целый день, когда в доме слышались людские голоса. Их разговор продолжался до обеденного гонга. Из своего кабинета появлялся Джон Лэнгли, и беседа обрывалась. Иногда им удавалось проводить минут десять наедине в гостиной при открытых дверях, так что любой мог услышать их невинный разговор. Но все же я чувствовала напряженность этих минут. В этом коротком отрезке времени была сконцентрирована вся потребность Розы в компании, в любви и восхищении. В голосе Адама я улавливала те особые нотки, которые всегда появлялись при его общении с Розой, ведь Адаму постоянно приходилось произносить не те слова, какие рвались из сердца.

Мне казалось, что в эти короткие встречи между ними происходило какое-то особое общение, возникало особое исключительное чувство, и я ни разу не решилась нарушить их уединение, вмешаться в разговор и предъявить свои права на Адама. Я скрывалась на лестничном пролете над гостиной и слушала. Но никогда не спускалась. А только тихо молилась, чтобы скорее прозвучал гонг.

Роза не раз жаловалась, что черные одежды ей не к лицу, но мне казалось, что в них у нее был царственный вид, который терялся во всех других платьях. Траур только подчеркивал красоту ее лица. Но я не знала, какой видел ее Адам.

Ни Джон Лэнгли, ни я не ходили в универмаг в первую неделю после похорон, хотя из-за беспорядка и потерь, принесенных пожаром, работы хватало на всех с излишком, и мы были нужны там. Каждый день Клей приносил свои книги в кабинет Джона Лэнгли, и они подолгу работали. Очень неохотно, но мне позволили участвовать в их дискуссиях. Джон Лэнгли по-прежнему открыто не признавался в том, как необходима я стала ему в делах. Мы по-прежнему разыгрывали маленький спектакль, когда он важно рассказывал о моих предложениях и замечаниях, а я кивала головой в знак согласия, как будто слышала их впервые.

И все же одно решение было принято без моего участия. На пятый день после пожара меня позвали из классной комнаты, где я делала вместе с детьми уроки, в кабинет. Все книги были закрыты и лежали на столе. Когда Джон Лэнгли приподнялся, чтобы приветствовать меня, мне показалось, что в его обычно холодных глазах мелькнули удовольствие и возбуждение — выражение, которое вернуло на какое-то мгновение его старому лицу юношескую искру.

— Мы полностью обсудили все, миссис Эмма, и решили, что страховки будет достаточно. Наши потери от пожара полностью покрыты деньгами, и мы решили построить склад заново, на том же месте. Отдел для дам придется уничтожить. Клей подсчитал, что расходы по ремонту не оправдают себя.

— Вы закрываете?..

Он предупреждающе поднял руку, прося тишины.

— Когда в следующем году истечет срок аренды на мою собственность на противоположной стороне улицы — булочную и ателье, — я предполагаю снести их и возвести четырехэтажное здание из синего камня. Вы будете его заведующей, миссис Эмма: одежда для женщин, постельное белье, занавески, детская одежда и игрушки — все, что может понадобиться женщине в хозяйстве.

Я чувствовала, как радостное волнение поднималось во мне, но когда я заговорила, мой голос звучал спокойно и уравновешенно. Я отвечала в его собственной манере:

— И еще книги, — сказала я, — у нас будет книжный отдел.

Он нахмурился.

— По моему опыту не могу сказать, чтобы леди очень интересовались книгами. Отдел для книг будет уместен на другой стороне улицы… — Он поднял руку, охваченный редким для него энтузиазмом. — У нас будет такой же отличный магазин, как в Сиднее… — нет, даже лучше! Пришло время в Мельбурне появиться торговому центру подобающих размеров.

Час спустя мы все еще обсуждали проект, говорили о деньгах, которые потребуются, о принципах ведения торговли. По некоторым вопросам мы жарко поспорили. Я отвоевала себе отдел детских книг, а он оставил за собой продуктовый отдел. Мы спорили, и на время он забыл, что я женщина, а следовательно, со мной спорить не стоит. Но вот я услышала быстрые шаги Розы и ее радостное приветствие, когда она открывала дверь Адаму, и снова почувствовала холодное уныние.

— Эмми? — В ее тоне была нотка пренебрежения. — О, она там, в кабинете, разговаривает о делах.

Я одержала еще одну, более важную победу над Джоном Лэнгли. Это произошло в тот день, когда отплывала «Эмма Лэнгли». Корабль должен был уйти с вечерним приливом, и, поднимаясь по лестнице в детские спальни и классные комнаты, я чувствовала, как глубокая подавленность, близкая к панике, накатывалась на меня. Адам вновь покидал меня, но это было больше, чем просто прощание. Мы ни разу не были вместе в этом доме. Он был здесь чужим человеком, чьи глаза смотрели куда-то вдаль, который слушал мои слова, но не слышал их. Нам крайне необходимо было иметь время для себя и помещение, куда мы могли бы пойти и вдвоем спокойно поговорить. Мы нуждались в том, чтобы вновь найти путь к взаимопониманию.

В этом доме не было настоящего общения. Царящая в нем атмосфера и присутствие Розы замораживали нас. А этим вечером Адам уплывал в долгое путешествие. Я чувствовала свою полную беспомощность и немоту, проклинала свою неспособность преодолеть робость, так мешавшую мне. Почему я могла делать тысячи других всевозможных вещей, но не могла совершить этот самый важный в моей жизни поступок? У меня перехватило горло, и к глазам подступили слезы.