Когда немцы увидели, что пароход расстрелять им не удается, они решили поджечь его зажигательными снарядами. Пароход сейчас же загорелся. Тогда подводная лодка прекратила обстрел и принялась за разрушение береговой радиостанции.

Все погибли, лишь я, тяжело раненый и терявший сознание, да каютный мальчик еще держались на воде. Скоро умолкли крики, умолкла пушка, все стихло. Я и мальчик держались за край шлюпки и ждали момента, когда мы окончательно застынем и пойдем ко дну.

Так прошло около часа. Наконец от берега отчалила шлюпка. Мы начали кричать, звать на помощь.

Я стал уже застывать, некоторые минуты я терял сознание и начинал засыпать. Чтобы не уйти ко дну, хотел сильнее уцепиться руками за обломки шлюпки, но мускулы рук уже не действовали. Я почувствовал, что больше не в силах держаться на воде. Руками и ногами, последним судорожным усилием охватил деревянные обломки шлюпки и лег на них. Больше я ничего не помню.

Пришел в себя вечером в больнице. Рядом со мной умирал кочегар.

Прошло много времени, прежде чем я смог отправиться на родину. Врач, который меня осматривал, перед отъездом сказал:

— Если хочешь умереть дома, поезжай.

Чувствовал я себя плохо, в слова врача поверил. В Архангельске встретил своих братьев; мы сфотографировались, и на следующий день они отправили меня домой умирать. Приехал в Сумский посад, велел мне фельдшер делать ванны. От ванн я совсем ослабел, не держался на ногах. Я бросил лечение и ушел в глубь карельских лесов, на озера. Жил в лесу в шалаше, среди птиц и природы, и лесная завороженная тишина понемногу возвращала меня к жизни.

Однажды, возвращаясь из своей лесной берлоги домой, застаю в посаде англичан, которые вербовали у нас армию и посылали людей на повенецкий фронт. Предложили явиться на сборный пункт и мне. Но я заявил английскому офицеру, что я не военный моряк, а штурман торгового флота, и попросил отпустить меня в Архангельск, к месту службы. Он мне выдал пропуск, и я выехал в Архангельск.

Здесь я поступил на пароход «Колгуев», а затем — капитаном на пароход «Кандалакша».

Это было первым моим капитанством.

На «Кандалакше» я проплавал два года и затем перешел на пароходы «Канин» и «Сосновец». [369]

К этому периоду относятся мои плавания на Новую Землю и участие в первых карских экспедициях.

Новая Земля оставила неизгладимое впечатление после первого же посещения. Во время новоземельских рейсов я хорошо познакомился с самоедами, с их промыслом, с их собаками, полюбил их ребятишек и всю их суровую, прекрасную природу.

В те годы немало собрал я коллекций цветов, трав и камней. Цветы на Новой Земле очень яркие, но совершенно без запаха — точно такие же, как и в Японии, где мне пришлось побывать позднее.

На Новую Землю ездил со мной профессор Покровский. Мы с ним задались целью найти полярных шмелей. Долго нам это не удавалось, пока наконец на одной из гор мы не услышали жужжания, похожего на жужжание шмеля. Я бросился бежать вдоль по обрыву, Покровский — за мной. Мы едва не сорвались в пропасть, но зато поймали с десяток шмелей, которые и до сих пор украшают научные коллекции Ленинграда.

Наиболее трудными рейсами на Новую Землю были зимние. Однажды мне пришлось совершить рейс на Новую Землю в декабре. Я уже командовал тогда ледоколом «Седов». Мы шли от полуострова Адмиралтейства, пробираясь во льдах к самым отдаленным становищам. Была полярная ночь, точных карт не было. Приходилось высылать на берег людей, которые взбирались на мысы и, зажигая там факелы, указывали путь кораблю. Словно древние мореплаватели, мы прокладывали себе путь от факела к факелу. Осадка у «Седова» очень большая, ходить во тьме у неизвестных берегов было очень опасно.

Сейчас Новая Земля стала неузнаваемой. Приятно видеть теперь самоедов трезвыми. Водки не стало, всюду новые здания — школы, интернаты и так далее.

В 1924 году я перешел на пароход «Юшар» и в течение двух лет совершал рейсы из Мурманска в Лондон. Линия обычная, Англия — страна известная; об этих годах мне почти нечего сказать.

В 1926 году с переходом на ледокольный пароход «Георгий Седов» начинается мое постоянное ледовое плавание — до этого я работал во льдах лишь от случая к случаю.

Каждую зиму отправлялся я на «Седове» на зверобойный промысел. Дело это очень интересное, даже увлекательное. Первую зиму я внимательно присматривался к поморам-зверобоям, которые промышляли на моем судне. Прислушивался к каждому слову стариков, записывал все их приметы о течениях и движении льдов. Будучи [370] командиром зверобойного корабля, я не стыдился учиться у рядовых моих охотников, и именно это помогло мне освоить законы зверобойного промысла.

Охота на гренландских тюленей, которые каждую зиму приходят размножаться в Белое море, существует уже много веков. Сначала тюленей били палками и баграми и охотились на них пешком, затем, по мере развития техники, стали применять лодки, потом — парусные суда, моторные, паровые и наконец с 1920 года — при советской власти — даже ледоколы.

Подойти к зверю очень трудно. Капитан зверобойного судна должен в совершенстве знать повадки зверя и свойства льдов. Капитал, высылая охотников на лед, должен уметь правильно расставить силы, во-время подать на лед патроны, при перемене ветра во-время приостановить тот или иной свой маневр — иначе зверь, заслышав запах или увидев дым, уйдет под лед еще до того, как раздастся первый выстрел.

Наткнувшись на залежки тюленей, нужно уметь определять, когда зверь вылез на лед. Если он еще не облежался, — надо набраться терпения и ждать, пока зверь обсохнет. А главное — надо хорошо знать все беломорские течения, ибо самое трудное — подойти к зверю так, чтобы течением не снесло залежку на мели, на стамухи, откуда зверя нельзя будет подобрать.

Большую роль играет здесь охотничья артель. Капитан должен уметь не только найти зверя, но и выпустить своевременно охотников на лед.

Зверобойный промысел, на мой взгляд, является прекрасной школой для наших полярных моряков. Он не только воспитывает в них смелость, настойчивость, выдержку, но и учит их наиболее точно распознавать капризы арктической стихии.

В 1921 году мне пришлось участвовать в первых карских экспедициях, которые снаряжала в Сибирь за хлебом истощенная гражданской войной молодая Страна советов. Я был капитаном парохода «Пролетарий», который взял на буксир баржу «Анна», пошел в Обь и, погрузив там пшеницу, доставил ее затем в Мезень. 1921 год был тяжелым годом. Карское море было забито льдами. Обыкновенным, неледокольным пароходам вроде «Пролетария» было очень трудно пробиваться в тяжелых льдах. Два судна нашей экспедиции погибли. Это были «Обь» и «Енисей». На «Енисее» ушла на морское дно 40 тысяч пудов пшеницы — по тому голодному времени колоссальное количество. [371]

Любопытно провести сейчас параллель между карскими плаваниями того времени и мощными экспедициями целых торговых флотилий, какие совершаются теперь. Тогда мы не имели ни опыта, ни карт, ни самолетов, ни радиосвязи. Жертвы, которые мы несли, были результатом тогдашней общей технической отсталости и бедности нашей страны. Теперь карские экспедиции стали обыденным делом и неизменно сопровождаются успехом.

Как я уже сказал, с 1926 года я принял командование ледокольным пароходом «Георгий Седов». Летом 1928 года «Седов», по приказу комитета по спасению дирижабля «Италия», принял участие в поисках экспедиции Нобиле. «Седову» было дано задание обследовать западную часть Земли Франца-Иосифа. Этот поисковый рейс продолжался два месяца — с июля по август 1928 года. Рейс «Седова» в отличие от плаваний «Красина» и «Малыгина» не получил тогда широкой известности, но для меня как для мореплавателя это было одно из интереснейших плаваний.

Пройдя до западного берега Новой Земли и войдя в лед, «Седов» стал пробиваться к Шпицбергену. С большим упорством приходилось нам форсировать почти непроходимый многолетний полярный лед. Мы пробились к Земле Франца-Иосифа, но нигде следов дирижабля не обнаружили. Здесь мы занялись охотой на белых медведей и поймали свыше 20 живых медвежат, которых Госторг продал затем в Гамбург знаменитому Гагенбеку. Медвежата вели себя довольно смирно и в конце концов даже свыклись с судовой обстановкой и дружили со мной.