Я смотрел на слушавших. Картины гибели «Челюскина» вставали у них перед глазами. Жадно воспринимая Пушкина, они в этой [190] необычной обстановке — на дрейфующей льдине — были полностью во власти недавно пережитой трагедии.

На отдельных строках слушавшие плотники и матросы заставляли останавливаться. Их восхищала и поражала музыка стиха, звучная, легко запоминающаяся рифма. Они заставили меня несколько раз перечитать строку, так изумительно передающую при помощи повторяющегося звукового сочетания «кл» — «кл» бурный водоворот крутящихся вод, гонимых ветром против течения. «Котлом клокоча и клубясь…»

Вообще «Медный всадник» поражал всю, казалось бы неискушенную в литературных переживаниях, аудиторию плотников, матросов, кочегаров. В какой бы палатке ни приходилось его читать, везде картина гневной Невы, бурлящей и идущей обратным течением на острова, ошеломляла всех слушателей. Ошеломляла их и картина погони за Евгением медного всадника. Здесь, в ритме пушкинского стиха, они опытным ухом воспринимали звуковую передачу конского топота тяжело скачущей под грузным всадником лошади.

«За ним несется всадник медный На звонко скачущем коне… За ним повсюду всадник медный С тяжелым топотом скакал… Бежит и слышит за собой Как будто грома грохотанье, Тяжело-звонкое скаканье По потрясенной мостовой».

Когда разрушило барак, большинство ранее живших в бараке перешло в палатки. Чтение Пушкина вслух перешло туда.

Сначала хотелось ознакомить с Пушкиным тех, кто впервые получил возможность знакомиться с ним. В палатке, в которой мне пришлось жить, большинство моих сожителей не знало Пушкина. Палатка строителей и палатка матросов также каждый день требовали чтения вслух. Пришлось устанавливать очередность. Иногда в одной из палаток Пушкин читался утром, в другой — вечером.

Больше всего плотникам и матросам нравились те вещи Пушкина, которые были написаны им или в период его увлечения романтизмом, или в период его увлечения Байроном. «Руслан и Людмила» увлекала всех исключительным богатством фантазии, блестящим включением в текст песен, многих сказок, преданий, былин.

И опять-таки особо волновали строки, так или иначе напоминавшие наше собственное положение. [191]

«В пространстве пасмурной дали Все мертво. Снежные равнины Коврами яркими легли, Стоят угрюмых гор вершины В однообразной белизне И дремлют в вечной тишине: Кругом не видно дымной кровли, Не видно путника в лесах, И звонкий рог веселой ловли — В пустынных не трубит горах».

Никто из слушателей не хотел верить, что Пушкин писал «Руслана и Людмилу» тогда, когда ему было 18–20 лет.

Большое впечатление производили «Бахчисарайский фонтан» и «Кавказский пленник». Вообще ранние произведения Пушкина с их немного демоническими и немного романтическими героями увлекали матросов и плотников больше, чем мастерски зрелые «Моцарт и Сальери», «Скупой рыцарь» и другие.

Особенно интересно реагировали на Пушкина плотники. Один из [192] них был известен своим товарищам как отчаянный ревнивец, особенно волновавшийся за свое семейное благополучие в связи с вынужденной зимовкой. Мы совместно прочитали «Цыган». Немедленно этот плотник получил прозвище Алеко. Так его и звали в дальнейшем. Но зато другой плотник, франтоватый и легкомысленный победитель женских сердец, получил немедленно прозвище Дон-Жуана, как только плотники познакомились с этой вещью Пушкина. Вообще они прозвали именами пушкинских героев еще ряд своих товарищей.

Большинство из слушавших Пушкина так полюбило его, что по приезде в Петропавловск, Владивосток и дальше в Москву бросилось искать Пушкина в книжных магазинах. Как рад был один из плотников тому, что ему удалось достать несколько пушкинских поэм!

Пушкин на дрейфующей льдине… Он мирил нас с необычной обстановкой, создавал уют «большой земли», к которой мы все стремились. И вместе с тем регулярное чтение пушкинских страниц какими-то особыми штрихами характеризовало наш коллектив, мужественно и стойко крепивший достоинство своей социалистической родины перед лицом изумленного мира. [193]

На льду сразу же после проверки мы разбилис на три бригады.

Мы собирали выгруженную на лед теплую одежду и подсчитывали ее. После этого пришлось заняться устройством палатки. Мы установили обыкновенную палатку на 10 человек, но ночевало в ней 19.

Первая ночь прошла беспокойно, почти никто не спал, хотя устали все основательно. Утром, как только встали, сразу же принялись за устройство хотя бы подобия кухни. Вначале все было очень примитивно. Вбили в лед несколько кольев, а на них повесили котел.

Впоследствии устроили очень неплохую кухню. Применили много изобретательности. Из обыкновенных бочек устроили прекрасные духовки.

Я был выбран артельщиком от палатки. Мне приходилось получать продукты, следить за распределением обедов, вести всякие хозяйственные работы. [194]

Все время, пока жили в лагере, особенно не задумывались над нашим положением. Казалось естественным, что живем на льдине. Жизнь у нас текла довольно ровно, без больших происшествий, и только лед, переходивший в наступление на лагерь, доставлял нам много беспокойства и хлопот.

Работали у нас все время различные кружки, и даже я, несмотря на свой возраст, с большим удовольствием посещал занятия. Иногда к нам в палатку заглядывали руководители экспедиции, они беседовали с нами, а Баевский всегда приходил с томиком стихов. Пушкина.

Кому-то из нас пришла в голову мысль благоустроить наши палатки. Стали придумывать способы освещения. Материал для окон мы употребляли невероятный: вставляли бутыли, битую посуду, старые негативы.

Иногда удавалось разнообразить наше меню. Совсем случайно наши лагерные охотники убили двух медведей. Мясо оказалось как нельзя более кстати. В тот день, когда мы получили мясо, вся палатка занялась стряпней. Каждый готовил свое любимое блюдо. Нам приходилось печь самим из ржаной муки что-то вроде хлеба. Но зато блины у нас выходили на славу. [195]

Усталые, но довольные после плотного ужина, все собрались в палатке. За палаткой тихо стонет вьюга, по лагерю ходит вахтенный матрос Синцов. Ежеминутно он подходит к палатке, а мы нарочно стучим чайником, чашками и кричим: — Наливай по второй!

Мы не можем отказать себе в этом невинном удовольствии подшутить над товарищем. Нам хорошо в палатке, тепло, камелек красный, сверху стоит чайник — сейчас будет чаепитие. А Синцову холодно, он ждет чая с еще большим нетерпением, чем мы.

Где-то в лагере слышна заунывная музыка: это играет патефон. Синцов уже там — слушает, стоя у палатки в малице, с винтовкой в руках. Но нет, чай нужнее в эту минуту, чем музыка. «И вправду, разопьют весь чай, а мне не оставят», — думает Синцов и опять бежит к нашей палатке. Здесь идет дележка сахара. Синцов присаживается к обществу, начинаем пить при общей тишине. Только вьюга не утихает, все время хлещет по палатке. [196]

Синцов снова на дежурстве, а мы, потные после чая, улеглись по своим местам, чтобы отдохнуть, покурить, «потравить» немного. Первым начинает «травить» боцман, старший над всеми матросами. Он рассказывает, как зимовал на «Ставрополе», как славные летчики вывозили пассажиров. Он описывает летчика Галышева: здоровый, горбоносый, красивый, имеет орден Красного знамени. Между прочим у нашего боцмана нет знакомых без орденов: хоть один орден, да имеют. Затем говорит Гаврюша Мосолов — водолаз; он много испытал всяких приключений и умеет о них рассказывать.

Ломоносов рассказывает, как он плавал на китобойном судне «Алеут», как убивал китов, путешествуя по американским водам.

А боцман заводит свою любимую песню:

— Эх, и чего это мы здесь сидим? Пошли бы пешака, давно были бы на берегу, а то жди тут каких-то самолетов.

Его поддерживает Ломоносов. Их кипучие натуры не хотят мириться с ожиданием, но они далеки от мысли спасти себя, покинув товарищей. Все ребята набрасываются на них.