Одинцов поднялся, отодвинул стул.

— А по-моему, вы сейчас делаете ошибку!.. Своим рапортом совершаете весьма печальный поступок, о котором позже будете горько сожалеть. «Прошу уволить…» Здесь не контора по вольному найму — сегодня подал заявление, завтра забрал. Человек, вступающий в наш офицерский корпус, всю свою жизнь связывает с армией. И бегство из нее я расцениваю, как дезертирство. — Он небрежно сронил бумагу на стол. — Помните разговор в тот день, когда вы прибыли в часть?

— Я все помню, товарищ полковник: у меня отличная память.

Комполка окинул его как бы оценивающим взглядом.

— У вас, Дремин, и выправка отличная, военная… Так вот, я тогда предупреждал: нелегко будет, придется мобилизовать волю, не поддаваться паническим настроениям. Звание офицера наших Вооруженных Сил и дело его свято. Изменять этому делу так же стыдно, как оставить раненого товарища в горящем танке во время боя. — Крупная рука передвинула листок на край стола. — Если вы заберете это грустное свидетельство юношеской горячности, будем считать, что между нами не было ничего такого. Говорю прямо: я категорически возражаю против вашего увольнения в запас. Вы квалифицированный, нужный армии специалист. Такими не разбрасываются.

Вот же странность человеческой натуры: лейтенанту было приятно слышать добрые слова о себе. Однако самолюбие его не позволяло отступить.

— Товарищ полковник, я не могу взять обратно свой рапорт.

— Не можете?.. Гордость заедает!.. Что ж, не будем ускорять события, — сказал Одинцов после короткого раздумья. — Как говорят, утро вечера мудренее. Подождем. Бумажка может полежать и на моем столе.

— Товарищ полковник, рано или поздно, вы будете вынуждены ходатайствовать о моем увольнении.

Одинцов пристально глянул на него.

— Выходит, что лучше рано? Так, что ли?.. Молчите. Эх, Дремин, Дремин! Смотрю на вас и вспоминаю себя в молодости: тогда я был таким же настойчивым. С той лишь разницей, что у меня не было выбора — служить или не служить. Точнее — защищать Родину или не защищать. Мне пришлось принять стрелковый взвод под вражеским огнем. И я свою неуступчивость повернул на вооруженных чужеземцев. Наша рота в тот памятный день выдержала десять атак врага, единицы остались в живых, но со своих позиций мы не ушли. Как я мучился тогда, как сожалел, что не имею ни одного дня, чтобы хоть чему-то обучить солдат и они бы реже гибли от случайных пуль и осколков!.. А вы, Дремин, больше года командуете взводом, и превратили его из отличного в посредственный. Стыдитесь! Вы губите труд, затраченный на обучение вас и ваших танкистов. В случае войны это обернется гибелью людей и техники.

Лицо полковника порозовело от приступа досадного волнения. Евгений молчал, не находя слов для оправдания. Одинцов, этот неодолимо логичный человек, обезоружил его.

— Ладно, закончим. А разговор о вашем поведении и намерении дезертировать из армии состоится… — Полковник полистал перекидной календарь на столе, сделал в нем пометку цветным карандашом. — Состоится в пятницу вечером. Разговаривать вы будете не со мной, не с Загоровым, а с коллективом ваших сверстников, молодых офицеров. Посмотрим, что они скажут вам и что вы ответите им.

— Я могу идти, товарищ полковник? — спросил Евгений.

Хозяин кабинета жестом остановил его. Лицо его посуровело.

— Вы что же, думаете, рапорт послужит вам охранной грамотой от наказания? Должен вас разочаровать… За нетактичное поведение и грубость в разговоре с командиром батальона объявляю вам, лейтенант Дремин, строгий выговор.

— Есть, строгий выговор!

— А теперь — свободны.

Жгучий стыд, как дым, ел глаза Евгению, когда он выходил из кабинета командира части. Как обычно, после обеда лейтенанты зашли в свою комнату. Евгений остановился у койки, внешне беспечно обронил (молчание так надоело!):

— После сытного обеда по закону Архимеда…

И лег навзничь поверх одеяла, свеся ноги, обутые в хромовые сапоги. Сквозь зеленое сукно бриджей выпирали коленные чашечки, — он заметно сдал за последние дни. Анатолий присел к столу, задумчиво уставился на приятеля, явно не находя ключа к разгадке его поведения.

— Женя, перед обедом меня вызывал батя, — начал он. — Хочешь ты или нет, а я по долгу службы обязан поговорить с тобой. Думаю, нам лучше сделать это здесь, а не в ротной канцелярии.

— А чего это он интересуется моей персоной? Евгения посетило иронично-злое настроение. И вчера и сегодня он тешил себя мыслью: неправда, в полку еще пожалеют об его уходе. И кое-кому влетит за это.

— Да беспокоится, хорошо ли тебе спится, не пропал ли аппетит…

— Весьма трогательная забота, — хмыкнул Евгений и начал читать стихи Владимира Кострова:

Щемящая досада вдруг стеснила горло. Он умолк, шумно вздохнул.

— Что же дальше?.. Не хотят целовать девчата?

Что-то обидное было в грубоватом намеке Анатолия. Не умолчишь, не отмахнешься. Евгений хотел бы и дальше казаться равнодушным ко всему — и не мог. Внезапно подумалось: не звонил ли Русинов Лене и не узнал ли, что у них тогда произошло? Тольке хорошо. Не испытывал еще любовных крушений. Да и вообще…

Когда-то, в золотую курсантскую бытность, Евгений безумно влюбился в дочь преподавателя политэкономии, девушку красивую, веселую и своенравную. Худел, сох, сокрушался сердцем, но «Зайчонок» — так звали Светлану Зайченко в самодеятельном драмкружке, — со смехом встретила его признание. А потом вышла замуж за выпускника училища Всеволода Байкова (он получил офицерское звание на год раньше Русинова и Дремина), и уехала с ним.

Теперь снова неудача, и такая постыдная!

— Как там Ленка поживает? — небрежно спросил он, а сам зорко следил за лицом товарища. — Не звонил больше ей?

— Когда бы?.. Сам видишь, кручусь, словно белка в колесе. Забот втрое прибыло: и за взвод спрашивают, и за роту… А тут ты номер выкинул. Не думал, что сваляешь такого дурака. Когда батя показал мне твою пачкотню, я даже опешил от удивления. Надо же додуматься! — Русинов сокрушенно покачал темной головой. Евгений перевел дыхание с облегчением: речь шла о рапорте. Но что же скажет ему приятель на офицерском собрании. Он там первый попросит слово… «Да разве угадаешь! — посетовал тоскливо. — Толька всегда с претензией на самобытность, полезет в Цицероны…»

— Маэстро намекает на нечто серьезное?

Анатолий чуть помолчал. Лицо его как бы затвердело, от глаз повеяло морозцем. Да, он беспощадно судил и себя, и товарища. Жалел, что довел свои отношения с ним до ссоры. Но что ссора? По сравнению с тем, что намеревается сделать Евгений, это лишь царапинка на самолюбии друзей. А вот его рапорт, намерение удрать из армии — Русинов не принимал, не понимал, и при одной мысли об этом у него закипала душа.

— Да, это серьезно, — кинул он. — Не шутя же подал рапорт!

— Нет, конечно… Ты в претензии, что я не известил тебя персонально, как командира роты? Но, маэстро, это случилось во время дежурства по парку и тебя не было рядом.

— Да, я в обиде.

— А насколько она велика? Если, предположим, выразить ее в киловатт-часах, то какую работу могла бы она произвести?

Русинов самолюбиво потемнел и, не вытерпев, вспылил:

— Что ты кривляешься, как записной шут?.. На твоем месте в самый раз плакать.