Теперь он понял, почему Лена не ответила на его признание. Ослепленный любовью, затаивший обиду на друга, он ничего не замечал, пока не грянул гром действительности. Окрепнув, Евгений приступил к исполнению своих обязанностей. На сердце было пусто и дико, как на хлебном поле после ужасной бури. И было совестно перед товарищем за то, что наговорил и ему, и о нем. И душила злость.

Служебные дела двигались своей чередой. О Русинове после стрельб говорили чуть ли не как о герое. Дескать, он еще покажет себя: досрочно заслужит очередное звание, а если и роту выведет в отличные, то и за наградой дело не постоит. Тут же вспоминали Дремина. Да мало ли что говорят в подобных случаях! Евгений совсем впал в уныние. С гнетущим безразличием появлялся на службу, точно отбывал повинность. Мысли у него были самые скорбные. Никакой он не полководец, не цезарь, а просто жалкий слюнтяй. И чем дальше, тем скучней и заурядней представлялись ему обязанности взводного. Танкисты и слушать его не хотят, да он и потребовать от них не умеет.

Наступил такой день, когда он сказал себе, что не видит выхода из тупика. В тот день он был дежурным по парку боевой техники. Находился среди людей, а ему казалось, что он совершенно один. Окружающие виделись как бы обособленно.

Под вечер в домике КТП неожиданно появился Загоров. Чем-то озабоченный, высокий, замкнуто-надменный, будто сама казенная, перетянутая ремнями строгость.

Евгений поднялся из-за стола, отдал честь.

— Где формуляры? — хмуро спросил майор. Лейтенант недоуменно воззрился на него.

— Какие формуляры?

— На танки, сдаваемые в ремонт.

— Ничего не знаю, — пожал плечами Евгений. Ему казалось, что комбат постоянно ищет предлог, чтобы распекать его.

Загоров впился в Дремина острым, цепляющимся взглядом.

— По-вашему, Микульский наврал, что оставил их у вас? — Стремительно шагнул к подоконнику, поднял лежащие там бумаги. — Вот же они!

Только теперь Евгений вспомнил, как в обеденный перерыв забегал зампотех роты, что-то говорил и положил на подоконник эту напасть. Сам он срочно выезжал на полигон. Загоров не мог победить в себе что-то неприязненное к Дремину, который уже в печенку въелся ему. К тому же сам он сегодня взвинчен, раздражен — полдня вместе с Приходько искал эти формуляры — и конечно же, не замечал, в каком состоянии находится молодой офицер.

— Почему не передали их в штаб батальона?

— Микульский не сказал толком: положил и убежал, — ответил Евгений, пытаясь честно вспомнить, как оно произошло.

— Вы хотя бы сплевывали, когда врете! Я только что дозвонился до полигона, говорил с ним. Он затем и оставил вам формуляры, чтобы вы передали их в штаб!.. Вы что, посторонний здесь?

Злые, сверлящие глаза майора навалились на Евгения. «Уличает меня, точно в воровстве!» — вспыхнул он и в душе поднялась дерзкая отвага. С минуту продолжалась дуэль глазами.

— Вас спрашивают, вы что, посторонний здесь?

— Я не знаю, кто здесь посторонний.

— Да вы что, с луны свалились? — грубовато одернул его майор.

— Не знаю, кто тут свалился с луны, — с той же наигранной наивностью отозвался лейтенант.

На этот раз Загоров потерял равновесие значительно раньше, чем обычно. Лицо его взялось пятнами, голос начал медно позванивать:

— Как вы разговариваете со старшими по званию, лейтенант Дремин? И почему у вас до предела отпущен ремень?

Ремень у дежурного по парку действительно был ослаблен, кобура с пистолетом свисала ниже бедра.

— Что за отношение к службе? Какой пример подаете подчиненным!..

Евгения тоже как бы подняло вихрем, он возвысил голос:

— А какой пример подаете вы, когда треплете офицеру нервы?

К лицу Загорова начала приливать краска, но он сдержался, и после паузы промолвил, выделяя каждое слово:

— Вот что, лейтенант: сменитесь с наряда — зайдете в кабинет командира части.

В голосе хмурилось недоброе обещание. Однако Евгений не печалился о последствиях, — в эту минуту им овладело злое торжество.

— Подумаешь, испугали! — развязно обронил он. Майор уже не слушал. Продолжать недостойное препирательство с дежурным офицером он, разумеется, не желал. Выскочил в открытую настежь дверь, двинулся к штабу полка. Евгений насмешливо провожал его подбористую фигуру, бормоча:

— Что, обжегся на лейтенанте!

А минуту спустя трудно вздохнул: одержанная победа была сомнительного свойства. Чего ради пыжился, острил? Да будь Загоров хоть трижды службист, он честно делает свое дело. А чем занят ты, товарищ Дремин? Портишь людям кровь и думаешь, что это подвиг.

Мысли его принимали все более определенное направление. «Нет, Женька, пора завязывать со службой! — убеждал он себя. — Хватит тебе паясничать».

Вырвав из тетрадки листок, Евгений достал авторучку и бегло написал:

Расписался и положил рапорт в карман с таким видом, словно хотел сказать кому-то: «А теперь посмотрим, чья возьмет!»

Сменившись, Евгений отправился в штаб, — лицо его отнюдь не выражало непреклонной решимости. Он побаивался Одинцова, размышляя о том, как сложится объяснение с ним.

В кабинет вошел как раз в тот момент, когда полковник складывал бумаги в коричневую папку (только что закончилось заседание комиссии). Крупное лицо его было насупленным, глаза блеснули на вошедшего лейтенанта остро.

— Разрешите обратиться, товарищ полковник? — не без смятения спросил Евгений.

Одинцов хлопнул дверцей сейфа, повернул ключ и спрятал его в кожаном футляре, где носил и другие ключи.

— Да, обращайтесь, — камнем упало разрешение. Полковник пригласил его сесть. Сел и сам, жестко спросил:

— Что произошло у вас с майором Загоровым?

— Он начал отчитывать меня, а я не выдержал…

— Так вот, Загоров подал рапорт, где указывает, что лейтенант Дремин постоянно груб в разговорах со старшими, просит меня принять меры. У вас первая стычка с комбатом?

— Нет, не первая.

Одинцов сдвинул густые брови.

— Это меня и огорчает. Крайне… Если воспитанный человек ведет себя подобным образом, значит, сознательно и с дурным умыслом. — Полковник спрятал футляр с ключами. — Я допускаю, что в наряде вы устали и раздражены. Если у вас плохое настроение, то давайте встретимся завтра. Я тоже сегодня устал и тоже раздражен.

Приступ отчаянной решимости подхлестнул Евгения. «Лучше уж сразу!» — зажегся он, вскакивая, и торопливо, беспамятно начал:

— Я пришел к вам, товарищ полковник, затем, чтобы не вести больше неприятных разговоров — ни сегодня, ни завтра… Я написал рапорт, тоже на ваше имя. Позвольте передать его вам?

Брови Одинцова поднялись. Прочтя листок, он вскинул на Дремина изумленные глаза.

— Чем вызван ваш рапорт?.. Написали невестке в отместку — так, что ли?.. Указанные в нем мотивы несостоятельны. Ни диплом об окончании училища, ни служебная характеристика не подтверждают этого.

Евгений смотрел в окно, боясь встретиться с пытливым, слишком понимающим взглядом командира части.

— Офицер из меня, увы, не получился. Я совершил промах, когда поступил в танковое училище. Теперь раскаиваюсь… А за то, что сегодня произошло, что я доставил вам огорчение, извините, пожалуйста.

— Не передо мной — перед комбатом извинитесь.

— Он от меня этого никогда не услышит.

Ему хотелось вырваться из-под гнета давящей руки Загорова, так что просить у него прощения он не намерен. Потому и написал рапорт.

— Понятно, — протянул полковник задумчиво. — Так сказать, полная непримиримость взглядов… А какова все-таки истинная причина вашего намерения дезертировать?

— Причина одна: совершил ошибку, став офицером. И я не дезертирую, я прошу уволить меня.