В канцелярии второй роты было тесно. Капитан Приходько без фуражки, коротко стриженый, круглоголовый, сидел у окна за столом. Перед ним неподвижно стоял проштрафившийся танкист. Чернявое лицо его застыло, словно на фотоснимке. Темные прилипчивые глаза неотрывно смотрели на офицера. В них не было ни виноватости, ни раскаяния — одно терпеливое равнодушие.

Командир взвода стоял чуть в сторонке, заложив руки за спину, надвинув фуражку на брови. На лице читалась удрученность.

При появлении комбата Приходько встал из-за стола, доложил:

— Товарищ майор, разбираюсь в проступке рядового Виноходова.

Загоров поздоровался с ним за руку, прошел к окну и, вернувшись, кивая на загулявшего механика, спросил Дремина:

— Напоминали ему перед тем, как вручить увольнительную, что употреблять спиртное солдату запрещено?

Лейтенант замешкался с ответом, беспомощно глянув на командира роты. «Ах да, они с Русиновым были в театре, — вспомнил комбат и насупился. — Взводный беспечно прогуливается на мотоцикле, а солдат делает что хочет».

— Я сам выдавал увольнительные, товарищ майор, — отвечал капитан Приходько. — Каждому персонально напоминал о правилах поведения в увольнении, Виноходову — особенно. Слабина его известна.

Загоров обдал солдата ледяным взглядом, губы его вытянулись в жесткий шнурок.

— Так в чем дело, товарищ Виноходов?

Танкист вяло пошевелил плечами, сделал глотательное движение, силясь сказать что-то в свое оправдание и явно ничего не находя. Перед лицом сурового комбата, перед его высокой, самим законом освященной требовательностью вдруг оказались мелкими и эгоистичными все те побуждения, которыми он руководствовался вчера.

— Так в чем дело, вас спрашивают? — громыхнул майор.

В канцелярии установилась томительная тишина. Присутствующие, казалось, не смели вздохнуть на полную грудь. По своему характеру Загоров был импульсивным, вспыльчивым человеком. Потому и вскипел, потерял над собой контроль. Но он обладал незаурядной умственной силой, и после вспышки взял себя в руки.

— В чем дело, почему молчите? — спросил уже нормальным голосом.

Виноходов оставался невозмутим, не принимая уступчивости комбата. В его ушах еще гремел злой окрик. И забывая о своей вине, снова вспоминая все то, что его толкнуло на выпивку да еще обижаясь на майора, он выдавил из себя:

— Нечего мне объяснять. Употребил — и все.

Поняв, что бесцеремонность вызывает отпор, Загоров перешел на иронический тон:

— Ловко у тебя, братец, получается!.. Захотел — и выпил. Завтра захочется — брошу службу, уеду домой к маме. А дальше что? — Майор повернулся к командиру роты. — Видели героя! Употребил — и все… А дисциплина? а устав? а присяга? Об этом подумал?

Возбуждаясь, он снова заговорил жестко, поджимая губы после каждого слова. Он тоже был человеком. Его не только возмущала, но и обижала беззаботность, с какой Виноходов относился к службе, святая святых безопасности государства. Однако слова его не достигали цели: между ними как бы разрушились те отношения, которые в подобных случаях устанавливаются между виноватым и обвиняющим. Солдат занял непримиримую позицию, и на лице его было написано: «Вы только и знаете, что требуете, а понять человека и не подумаете…»

Разумеется, он скорее делал вид, что его надо понять, — понимать было нечего. Загоров видел это, и в голосе его настойчиво звучало осуждение. Он припомнил гуляке его прошлые грехи, недавнюю оплошность на болоте.

Обидчивый, склонный к мнительности, танкист кривя губы и отворачиваясь, глухо ответил:

— Теперь начнете валить все, что было и чего не было.

Комбат еще больше нахмурился.

— Я не валю на вас, товарищ Виноходов! Я напоминаю вам о вашей священной обязанности. Вам служить в армии два года. Это незначительный срок, и вполне можно не омрачать его проступками, не портить кровь себе и командирам. Вы прекрасно знаете, что у воина на все личное — строгая диета. Так соблюдайте же ее честно. Она богата витамином сдержанности, который предохранит вас от многих глупостей в последующей жизни. Умейте ценить золотую пору возмужания, взять от нее все, что необходимо для характера человека. От этого вам польза будет.

На разумные доводы Виноходову нечем было возразить, он снова погрузился в угрюмое молчание. Поняв, что дальнейший разговор не имеет смысла, комбат арестовал его на пять суток. Взыскание будет объявлено перед строем роты. Завтра — на гауптвахту.

— Есть, — буркнул солдат и скрылся за дверью. Сигарета попала тугая, неподатливая. Напрягая губы, Загоров с трудом раскурил ее.

— Что так распустился этот механик? — спросил он, поднимая на лейтенанта холодные, недовольно прищуренные глаза.

— Он всегда был таким, товарищ майор. Не зря же его называют ходячим ЧП. — Евгений горестно нахмурился: дескать, что он может сделать со скверным человеком?

— Воспитывают же других солдат. Стало быть, и этого можно, — резонно заметил майор. — Приструните его, и он подтянется.

— На отсутствие замечаний и нравоучений он не может пожаловаться. Не за руку же его водить.

— За руку водить не нужно. Просто надо хорошенько подумать, как вправить ему вывихнутые мозги. Вы хоть помните, что взвод взял обязательство к осени удержать звание отличного? — продолжал комбат. — А то ведь, коли так пойдет, не только отличной — хорошей оценки не заслужите.

Нервно покусывая верхнюю губу, Евгений посетовал:

— Мы бы удержали это звание, если бы не Виноходов. Один весь взвод назад тянет.

— Если бы один! Классность во взводе не повысили два механика. Да и наводчики у вас недостаточно подготовлены. Не забывайте, что отличную оценку по стрельбе взводу поставили с натяжкой, авансом. — Он сбил с сигареты пепел. — А вообще вы правы: из-за одного человека неудачи, из-за вас. Мало прилагаете усилий…

По насупленному виду взводного стало ясно: хотя его и печалит случившееся, он не согласен с высказанным упреком. Комбата это задело. До сих пор он высоко ценил Дремина, а теперь вдруг почувствовал, что обманулся в нем. Худощавый, порывистый, зашагал туда-сюда по комнатушке, остановился напротив лейтенанта. Зрачки его небольших глаз собрались в колючие точки, уголки губ подергивались.

— Не знаю почему, но я вижу, Дремин: гаснет ваша увлеченность службой, утрачиваете командирские позиции. Что мучает вас?

— У меня все в порядке, товарищ майор.

— Так сконцентрируйте ум и волю на одном, ни на что не разменивайтесь. И все станет на свои места.

Неожиданно собравшись с духом, лейтенант попросил:

— Товарищ майор, заберите этого Виноходова! И взвод к осени подтвердит звание отличного. Он все портит.

Евгений искренне верил, что успех зависит от одного механика. А еще подумал, что если комбат выполнит его просьбу, то во взводе и в самом деле все станет на свои места.

— А куда его деть?.. Все взводы на одинаковом положении. Никто не жалуется, не просит привилегий.

Чтобы подавить закипевшее вновь раздражение, Заторов отошел к окну. Недалеко от КПП стояли кучкой и курили, разговаривая, несколько офицеров и прапорщиков, — ждали начала построения. Сегодня, как всегда по понедельникам, полковой развод. Майор трудно сдвинул брови, подумав, что Одинцов по привычке подзовет комбата, басовито кинет: «Что-то загуляли в третьем танковом!»

Все то время, пока он смотрел в окно, Приходько и Дремин молчали: размышлений комбата лучше не прерывать. Он всегда умолкает, когда нужно прийти к спокойному, обдуманному решению. Сам же Загоров хотя и был недоволен лейтенантом и отвергал его просьбу, все-таки в одном соглашался с ним: к Виноходову пора применить крутые меры.

— А вы, Василий Григорьевич, как полагаете, что нам делать с этим фруктом? — спросил он, поворачиваясь.

Капитан усердно стряхивал со своей фуражки невидимые пылинки.

— Перевести в заряжающие. В механиках Виноходову не место. Доверять успех всего экипажа такому человеку рискованно сейчас, а в бою — тем более. То и дело подводит товарищей. Не успеют обсохнуть после одной неприятности, как он снова садит их в лужу.